Аня из Зеленых Мезонинов

девочки это место казалось неподходящим. О том, чтобы поместить это бездомное создание в комнате для гостей, не могло быть и речи, так что оставалась только комната в мезонине, выходившая окнами на восток. Марилла зажгла свечу и велела Ане следовать за собой, что та и сделала, забрав по дороге со стола в передней свою шляпу и саквояж. Передняя была пугающе чистой, а маленькая комнатка в мезонине, куда они вошли через минуту, казалась еще чище.

Марилла поставила свечу на треугольный столик с тремя ножками и откинула одеяло на постели.

— У тебя, наверное, есть ночная рубашка? — спросила она.

Аня кивнула:

— Да, две. Заведующая приютом сшила их для меня. Они ужасно тесные. В приюте всегда всего не хватает и все всегда тесное — по крайней мере, в таком бедном приюте, как наш. Я терпеть не могу тесные ночные рубашки. Но человек может в них спать так же сладко, как и в прелестных пышных рубашках с рюшем вокруг шеи. Это единственное утешение.

— Ну, раздевайся скорее и ложись. Я приду через пять минут за свечой. Я не доверю тебе погасить ее. А то еще и пожар устроишь.

Когда Марилла ушла, Аня печально огляделась кругом. Выбеленные стены были такими пугающе голыми и унылыми, что она подумала, что они, должно быть, сами страдают от своей наготы. Пол тоже был голым, только в центре комнаты лежал круглый плетеный коврик, каких Аня никогда не видела прежде. В одном углу стояла кровать, высокая и старомодная, с четырьмя темными точеными столбиками, в другом — уже упомянутый треугольный столик, украшенный пухлой красной бархатной подушечкой для булавок, настолько твердой, что она могла согнуть конец самой смелой булавке. Над ним висело небольшое, шесть на восемь дюймов, зеркало. На полпути между столом и кроватью находилось окно со снежно-белой муслиновой занавеской наверху, а напротив стоял умывальник. От всей комнаты веяло таким холодом, что его невозможно описать словами, но который пробрал Аню до мозга костей. С рыданием она поспешно стянула с себя одежду, надела узкую ночную рубашку и прыгнула в кровать, где спрятала лицо в подушку и натянула одеяло на голову. Когда Марилла вернулась за свечой, жалкие предметы одеяния, разбросанные по полу, и несколько взбаламученная постель были единственными признаками чьего-либо присутствия в комнате. Она неспешно собрала Анину одежду, аккуратно положила ее на гладкий желтый стул и затем, подняв свечу, обернулась к кровати.

— Доброй ночи, — сказала она немного смущенно, но не сердито.

Бледное лицо и большие глаза неожиданно появились из-под одеяла.

— Как вы можете называть ее доброй. когда знаете, что это будет самая ужасная ночь в моей жизни? — сказала Аня с упреком.

Затем она вновь нырнула под одеяло.

Марилла медленно спустилась в кухню и занялась мытьем посуды. Мэтью курил — явный признак смятения чувств. Он редко курил, потому что Марилла решительно выступала против этой скверной привычки. Но иногда его неодолимо тянуло покурить, и тогда Марилла смотрела на это сквозь пальцы, понимая, что и мужчине надо дать выход своим чувствам.

— Веселенькая история, — сказала она гневно. — Вот что выходит, когда посылаешь поручения через других, вместо того чтобы ехать самому. Родственники Роберта Спенсера что-то напутали, когда передавали нашу просьбу. Завтра кому-нибудь из нас придется поехать и повидаться с миссис Спенсер. Девочку нужно отправить обратно в приют.

— Полагаю, что так, — сказал Мэтью неохотно.

— Ты полагаешь! А что, ты в этом не уверен?

— Мм… она в самом деле милое создание, Марилла. Жалко отправлять ее назад, раз уж она так хочет остаться.

— Мэтью, не хочешь же ты сказать, что мы должны оставить ее у себя?

Марилла изумилась не меньше, чем если бы Мэтью выразил склонность ходить на голове.

— Мм… нет, я полагаю, нет… не совсем, — пробормотал, запинаясь, Мэтью, прижатый к стенке этим вопросом. — Я полагаю… никто не может от нас этого требовать.

— Еще бы! Что нам пользы от нее?

— Может быть, ей от нас была бы польза, — сказал Мэтью неожиданно.

— Мэтью, мне кажется, этот ребенок тебя околдовал. Я ясно вижу, что ты хочешь ее оставить.

— Ну, она и правда интересное существо, — убеждал Мэтью. — Ты бы послушала, что она говорила, когда мы ехали со станции.

— О, разговаривать она умеет. Я сразу поняла. Это не свидетельствует, впрочем, в ее пользу. Я не люблю детей, у которых всегда есть что сказать. Я не хочу держать у себя девочку из приюта, но даже если бы и захотела, то выбрала бы не из таких. Что-то есть в ней, чего я не понимаю. Нет, она отправится туда, откуда явилась.

— Я мог бы нанять французского мальчика, чтобы он помогал мне на ферме, — сказал Мэтью, — а она составила бы тебе компанию.

— Я не страдаю без компании, — отрезала Марилла. — И не собираюсь оставлять ее.

— Ну, разумеется, как ты скажешь, Марилла, — ответил Мэтью, вставая и откладывая трубку. — Я иду спать.

Так он и поступил. Спать, вымыв все тарелки, отправилась и Марилла, решительно нахмурив брови. А наверху, в комнатке мезонина одинокий, заброшенный, истосковавшийся по любви ребенок, наплакавшись, тоже уснул.

Глава 4 Утро в Зеленых Мезонинах

Было уже совсем светло, когда Аня проснулась и села на постели, растерянно глядя в окно, через которое лился поток радостного солнечного света и за которым покачивалось что-то белое и пушистое на фоне ярко-голубого неба.

В первое мгновение она не могла вспомнить, где находится. Сначала она ощутила восхитительный трепет, словно произошло что-то очень приятное, затем явилось ужасное воспоминание Это были Зеленые Мезонины, но здесь не хотели ее оставить, потому что она не мальчик!

Но было утро, и за окном стояла вишня, вся в цвету. Аня выскочила из постели и одним прыжком оказалась у окна. Затем она толкнула оконную раму — рама подалась со скрипом, будто ее давно не открывали, что, впрочем, и было на самом деле, — и опустилась на колени, вглядываясь в июньское утро. Глаза ее блестели от восторга. Ах, разве это не прекрасно? Разве это не прелестное место? Если бы она могла здесь остаться! Она вообразит, что остается. Здесь есть простор для воображения.

Огромная вишня росла так близко к окну, что ее ветки касались дома. Она была так густо усыпана цветами, что не было видно ни одного листика. С обеих сторон от дома тянулись большие сады, с одной стороны — яблоневый, с другой — вишневый, все в цвету. Трава под деревьями казалась желтой от цветущих одуванчиков. Чуть поодаль в саду виднелись кусты сирени, все в гроздьях ярко-фиолетовых цветов, и утренний ветерок доносил до Аниного окна их головокружительно сладкий аромат.

Дальше за садом зеленые луга, покрытые сочным клевером, спускались к долине, где бежал ручей и росло множество белых березок, стройные стволы которых поднимались над подлеском, наводившим на мысль о чудесном отдыхе среди папоротников, мхов и лесных трав. За долиной виднелся холм, зеленый и пушистый от елей и пихт. Среди них был небольшой просвет, и в него проглядывал серый мезонин того домика, который накануне Аня видела с другой стороны Озера Сверкающих Вод.

Слева виднелись большие амбары и другие хозяйственные постройки, а за ними спускались вниз к сверкающему голубому морю зеленые поля.

Глаза Ани, восприимчивые к красоте, медленно переходили от одной картины к другой, жадно впитывая все, что было перед ней. Бедняжка в своей жизни видела так много некрасивых мест. Но то, что открылось перед ней теперь, превосходило самые буйные ее мечты.

Она стояла на коленях, забыв обо всем на свете, кроме красоты, окружавшей ее, пока не вздрогнула,