оглянулись на площадь около учебного корпуса. Юрка сказал: «А с Василь Петровичем так и не попрощались толком…»
Мы не видели его последние дни: у Воронова была уже новая смена. Служба, все ясно! Но он как-то сразу о нас позабыл…
— Ну, пошли? — сказал Леха.
…Сахаров возвращается. Кашляет — накурился.
А фронт, пока мы учились, далеко ушел от Волги, далеко!.. Но хватило войны и на нашу долю.
…Смену Воронова мы встретили около клуба, когда выходили на дорогу, к морю. Встали у обочины так, чтобы Василий Петрович нас заметил. Он и заметил, но даже виду не подал — идет, командует: «Р-раз, два, три! Р-раз, два, три!» Конечно, нам стало здорово не по себе оттого, что он делает вид, что не замечает, и командует не нами: мы стоим как чужие. Леха смущенно прокашлялся, словно хотел что-то сказать, но в это время смена поравнялась с нами и Воронов как им гаркнет: «Смирно! Равнение направо!»
На нас, значит…
Они идут мимо, лупят на нас глаза, руки по швам, из-под ботинок галька — брызгами!
Мы тоже встали «смирно», отдали честь. У Воронова глаза серьезные, рука — у бескозырки.
Прошли.
— Вольно!..
Старшина обернулся, помахал нам рукой. Вот и все.
А Наташу последние дни я так и не видел…
Вода за бортом перестает всплескивать, а вместо нее почему-то начинают шуметь сосны, и Авраамов улыбается: «Вот ваш рапорт… Смир-рно!..» И я стою рядом с Ивановым, а мимо — строевым — проходят юнги. Рота за ротой, рота за ротой — и все новенькие.
— Новенький, — кивнув в мою сторону, доложил сопровождавший меня старшина. — На «пятьсот тридцатый».
Дежурный по дивизиону недовольно поморщился.
— «Пятьсот тридцатый» — в море. Вернется через час.
— Так что придется подождать, — сказал старшина. — А мне возвращаться надо в экипаж. — И ушел.
У стенки, борт к борту, стояли «морские охотники». Все одинаковые. Я рассматривал их бронированные ходовые рубки, орудия на носу и на корме, вымпелы на мачтах, номера на бортах. Значит, «пятьсот тридцатый» — такой же.
То на одном, то на другом катере иногда начинали прогревать моторы — рокот получался мощный! Вода вблизи катеров клокотала, взбаламучивалась, и чайки, крича, шарахались над мачтами. А ветер, свежий, пахнущий холодной водой и скалами, обдавал вдруг теплой гарью машинного масла.
Уже начинало смеркаться — сливались очертания стоявших рядом катеров, а скалы в сумеречном свете словно всплыли — когда «пятьсот тридцатый» вернулся.
Я подошел к самому краю пирса. Катер шел прямо на стенку, надвигался, рос. Над рубкой светлело лицо командира, а на баке стояли матросы в телогрейках, сапогах и кожаных шлемах. Звякнул телеграф. Моторы взревели, отрабатывая задний ход, и в клокочущей, взбитой добела воде катер почти остановился, стал разворачиваться боком.
— Прими конец!
У ног шлепнулся канат и сразу пополз. Я подхватил его, захлестнул на кнехт — все в порядке! Подобрал свой вещмешок и стал ждать.
Хлопали люки. Кто-то рассмеялся. Потом я услышал голос: «Товарищ лейтенант…» И еще голос — судя по интонации, лейтенанта. По узенькому трапу, козырнув флагу, вышел на пирс небольшого роста офицер в теплой куртке-«канадке», в фуражке, как-то очень лихо сдвинутой на бровь. Он поговорил о чем- то с дежурным по дивизиону, глянул на меня.
Я шагнул вперед, вытянулся.
— Юнга? — спросил лейтенант, поправляя ремешок на фуражке.
— Так точно.
— Радист?
— Так точно, радист.
— Значит, к нам…
— Так точно.
— Что это вы заладили? — удивился лейтенант.
— Так…
— Что?
— Так… положено.
— А… — Он кивнул. — Ну что ж, пошли!
Вслед за ним я тоже ступил на трап и тоже отдал честь флагу корабля.
— Какую радиоаппаратуру изучали? — спросил лейтенант, не оборачиваясь.
— «РСБ»…
— Ну, у нас как раз «РСБ» па катере, — сказал лейтенант и вдруг остановился — так, что я едва не налетел на него. — Кранец… Почему он здесь? Убрать!
Рядом стояли матросы.
— Я вам говорю! — резко обернулся лейтенант.
— Есть!
Я поглядел — куда бы вещмешок? — положил его на какую-то железку и бросился крепить на борту кранец. А когда обернулся, командир уже ушел. Я поднял вещмешок. Снизу он весь был в машинном масле. Черт, не туда поставил!..
— Юнга! — крикнул кто-то впереди. — Давай в носовой кубрик!
В жизни никогда не бывает последнего дня — он всегда становится первым.
Георгий ГУРЕВИЧ
ПОД УГРОЗОЙ
Не первый год пишу большой фантастический роман «Все, что из атомов». Идея простая: все предметы состоят из атомов, любой можно изготовить, расставляя атомы, как буквы в типографии. Просто, но необыкновенно трудно технически. Мне подумалось даже, что осуществится все это не раньше XXIII века.
Но XXIII век — сложная тема. Что будет волновать людей тогда, какие встанут проблемы, какие трудности? Природа Земли, видимо, уже переделана — отрегулирована погода, размещение морей, извержения. Начата реконструкция солнечной системы. А человек? Его психология, продолжительность жизни, развитие таланта?
Вот и пишу — о времени, атомах, космосе, человеке.
В этом году Географгиз выпускает новую книгу Г. Гуревича «На прозрачной планете». В нее входит и повесть «Под угрозой», отрывок из которой мы публикуем в этом номере.
