IX
Маленький городок пробуждался от мирного сна к едва ли менее покойному дню. Так было со времен средневековья, и, наверное, так будет всегда. Проехав всю ночь, я остановился возле фонтана, присел на край каменного бассейна и, как бы совершая очистительный ритуал, ополоснул холодной водой лицо и шею.
Я наблюдал за скрипучей телегой, поднимавшейся на холм Св. Михаила. Два огромных быка под ярмом смирно покачивали головами и помахивали хвостами, отгоняя мух. Впереди, немного сгорбившись и глядя в землю, шел человек в берете и с длинной палкой на плече. Я понаблюдал за женщиной во дворе, одетой во все черное, которая наливала из ведра в маслобойку теплое пенистое молоко и иногда покачивала бедрами, как делали женщины в течение сотен лет. Я думал о том, что ничего не изменилось и не изменится в запахах, которые доносились со всех сторон: кукурузы, сохнущей в амбарах, конюшен, где то и дело вздрагивали и били копытом землю лошади.
Но теперь я чувствовал, что за этим древним покоем скрывается нечто иное. Оно как будто скользило вдоль стен вместе с первыми лучами солнца, лежало незримой тенью на полях в полуденной тишине. Да, где-то был Враг, и потому лица людей приобретали новые морщины, тяжелый труд запряженных быков становился мучительнее, и коровы в хлевах мычали трагичнее. Резкий запах конюшен вдруг показался мне тошнотворным.
Но я сказал себе, что этот день пройдет, как и предыдущие. Опять наступит вечер, и старики будут судачить у ворот, пытаясь немного оживить свои дряхлые тела. Когда похолодает, они встанут, пойдут в дома и задвинут тяжелые засовы. Придет другая ночь, как это было с начала времен и будет до конца. Лишь Черный Всадник на бешеном скакуне то тут, то там нарушит ее покой. Старый хронометр собора будет перебивать четки ночных часов. Стоит им оставить это благословенное убежище, и они застынут и обрушатся с высоких башен на город, покрыв его тяжелой бронзовой мантией.
В этот момент я смотрел на высившийся впереди собор, как утомленный странник с лихорадочным, но светящимся взором. Великолепная постройка — словно огромный летучий корабль, надежно пришвартованная к земле своими легкими контрфорсами. Древний экзор-цизм, запечатленный в камне. Меня непреодолимо влекло к нему.
Я завел машину и поехал вверх по холму, обгоняя телегу. Каждый мой жест обладал той дьявольской точностью, которая порождается смесью усталости и ясности мысли после бессонной ночи, проведенной в дороге. Я поставил машину в сквере и, пройдя через большие двери, жалкий и одинокий, вступил под сумрачные своды с мольбой о спасении.
Когда мои глаза привыкли к темноте, я смог различить перед высоким алтарем человека, одетого в черное с серебром и совершавшего странные движения. За его спиной стояли четыре старухи, также в черном, и бормотали невнятные ответы на его взывания. Слабо звякнул колокол. Словно скрежет зубовный зазвучала фисгармония. Старухи нестройными голосами затянули «Dies Irae». [8]
«Господи, — сказал я. — Твоя сила выше его. Ты — Всемогущий».
Но Господь пожал плечами.
«Мы здесь занимаемся только мертвыми, — сказал Он. — теми, кто больше не любит и не любим, теми, кто излечился от недуга жизни. Возвращайся к своей игре теней, оставь нас заниматься серьезными делами».
Solkvet saclum in favilla… Погрузив руку в святую воду, в которой отражался купол собора, я перекрестился.
«Теперь Ты можешь оставить меня», — подумал я.
«Будь хитрее, — сказал спокойный голос у меня в голове. — Будь хитрее, чем тот, и все будет хорошо».
И я вышел.
Но куда мне теперь идти? Я думал, медленно шагая по дороге к Пролому. Почему я сказал Берни, что мне нужно десять дней? Десять дней для чего? Чтобы перерыть все шкафы в поисках милого изображения, пронзенного булавками? Не будь дураком. Другая мысль зашевелилась в моем мозгу. Прошло больше месяца… сорок семь дней, ты знаешь точно… с тех пор, как я оставил ее. Как мне удалось продержаться так долго? Перейдя дорогу в конце Пролома, я ускорил шаги. Вскоре передо мной в свете осеннего утра вырос увитый плющом желтый дом. Ставни были закрыты.
Пронзительно заскрипели ворота. Может, даже громче, чем прежде, как будто их никто не открывал лет сто. Ни одна из дверей не была заперта, но я сразу понял, что Терезы нет дома. Я позвал ее по имени три раза Скорее как ребенок, ищущий взрослого, чем как коварный грабитель. Внутри царила затхлая атмосфера давно не проветривавшегося помещения. И ни одной живой души. Я прошел в ванную и слегка смочил голову, поскольку мысли начинали путаться от усталости и недосыпания. Полотенца не оказалось.
Во всех комнатах двери были открыты, а ставни на окнах закрыты. Я зашел в спальню — нашу спальню. Кровать была накрыта кружевным покрывалом. Тогда моим умом начала овладевать идея, с которой я боролся с тех пор, как прибыл сюда. «Раз тут никого нет, — сказал я себе, — воспользуйся случаем и обыщи весь дом от подвала до чердака».
Так я и сделал, платяные шкафы и серванты в спальне оказались почти пусты. Там было лишь немного старой одежды. Мне стало стыдно. На одном из шкафов я нашел роликовые коньки, старую коллекцию марок, несколько разбитых керосиновых ламп, маленькую шкатулку для шитья и несколько ваз, тоже разбитых. Но должен же быть какой-то след! Я оставил спальню, не дав себе труда вернуть все на место, и по наклонному коридору дошел до той комнаты, в которую никто не заходил в течение четырех лет, хотя Тереза показывала мне ее с порога. Это был кабинет ее отца, нетронутый со дня несчастного случая. На письменном столе лежали очки в металлической оправе, тетради, исписанные неразборчивым почерком, подносик для перьев, промокательная бумага — обычные предметы, которые можно найти на любом письменном столе. В одном углу лежали друг на друге четыре раскрытые книги. Боже! Колдовские книги, наконец-то! Сотни других книг стояли на полках вдоль стен, покрытые слоем пыли толщиной в палец. Я осквернил святилище, распахнув дверцы небольшого шкафчика — ни иголок, ни фигур, ни следов воска. Я потратил целый час на то, чтобы просмотреть пачку старых бумаг, но никаких фотографий Ким в ней не оказалось. Мне очень хотелось найти пропавшую фотографию, но я ужасно боялся найти ее.
Еще в трех комнатах мои нервозные движения нарушали вековой сумрачный покой. Дольше всего я задержался на кухне. С ее каменным полом, огромным столом, узкими французскими окнами, выходившими на глухой, как в монастыре, двор. Кухня была самым приятным местом в домр. Я тщательно осмотрел каждый нож и каждую вилку, винный погреб, кладовую (пустую) и еще раз, одну за другой, бумаги на столе: счета за газ и электричество, счета, написанные на обороте старых конвертов. Потом я вспомнил про чердак. Однажды мы были там с Терезой. «Здесь я играла в ковбоев и индейцев, когда была маленькой. Я представляла себе, будто индейцы напали на дом и, кроме меня, не осталось защитников. Я всегда была одна…» Пока она говорила, солнечный луч из маленького окошка медленно двигался по стене. Может быть, то, что я искал, спрятано в каком-нибудь старом разбитом сундуке под грудой пожелтевших кружев? Но когда я поставил ногу на нижнюю ступеньку, у меня возникла другая идея. Оранжерея. Как я раньше не подумал? Оранжерея была единственным местом, куда она меня ни разу не водила.
Я вышел из дома и прошел по дорожке, окаймленной шалфеем. Когда я распахнул дверь оранжереи, в ноздри мне ударил резкий тошнотворный запах. Осторожно закрыв за собой ржавую дверь, я очутился в самом сердце тропической ночи — именно ночи, потому что окна были окрашены в зеленый цвет, и дневной свет мог просочиться лишь там, где краска облупилась.
Я пошел налево по длинной дорожке, по обеим сторонам которой располагались полки с горшками. Хризантемы, георгины и еще какие-то неизвестные мне цветы кивали в сумраке, и можно было ощутить их теплое дыхание. Иногда одна из безликих голов задевала мое лицо, и я вздрагивал, словно от прикосновения призрака. Уже собираясь вернуться обратно, я заметил ветхую скамейку.
