вернуться домой означало только покрыть себя несмываемым позором.
Можно позвонить по телефону. Но какого он ждет ответа от Мисудзу, от Итару? Он совершил преступление. Изменил жене, поставил в неловкое положение мать и брата, промотал семейный капитал. Если вернуться в Токио, придется каяться и каяться. И Мисудзу, и Итару, и мать, поди, только и ждут этого, заготовив каждый свою порцию наказаний. Или, может быть, кара уже приведена в исполнение. Разве имеет значение, что тот, кто наказан, еще до конца этого не осознает?
Проснулась Аои. В их отношениях действует какая-то странная механика. Он бы хотел, чтоб Аои простила ему преступление, совершенное против Мисудзу. Но и по отношению к Аои он совершил преступление. Наказание за него осуществляет Мисудзу. А сам он, едва совершит преступление, тотчас мечтает покаяться. Но и преступления и наказания проходят мимо него. Всего лишь слова «преступление», «наказание» порхают вокруг, как мотыльки, и он не ощущает в них ни тяжести, ни боли. Не чувствует в себе ни малейших угрызений совести. Я плохо поступил, думает он, и все. И в то же время растет льстящее самолюбию чувство: если я так сильно страдаю, разве не заслужил я прощения? Чем мучительнее он страдает, тем полнее охватывает его смутное томление. Он скоро свыкся с этим заветным чувством, ему уже чудится, будто что-то большое, материнское объемлет его и хранит.
Беспокойство всегда ходило за ним по пятам. Оно появлялось всякий раз, когда он задумывался, где он и чем занят. И сейчас оно овладело им, едва подумалось, что было бы лучше вернуться в Токио. Но как только он решил, что рассуждать об этом бессмысленно, беспокойство кануло в море. И тотчас сознание обволокла непроглядная свербящая, но сладостная муть.
Аои говорит: «Хватит думать!» Она мечтает запереть его в этой мути, как в тюрьме. Желеобразное бессознательное женщины-сомнамбулы похоже на упруго колыхающиеся груди. Мицуру тонет в потоке грудей.
Это была идея Аои – отправиться в плавание на «Мироку-мару». Решив, что таким образом он мог бы в какой-то мере искупить свою вину перед ней, Мицуру снял половину суммы, лежавшей на его личном счету, и оплатил билеты. С началом их знакомства он открыл новый счет и стал накапливать деньги, которыми был бы волен распоряжаться отдельно от семейного бюджета. Домашнее хозяйство он полностью доверил Мисудзу. Деньги из наследства отца периодически поступали на ее именной счет и были серьезным подспорьем. Свои личные средства Мицуру постепенно перевел из банка, где хранилось отцовское наследство, на другой счет. За полгода скопилась приличная сумма, достаточная, чтобы содержать Аои. Он отдавал деньги Аои, считая, что это плата за лечение его душевного заболевания. Расходы на морское путешествие также пошли из этих денег. Делая безрассудные траты, он в прямом смысле совершал покаяние за свою вину перед ней.
Уходя из дома со словами: «Мне надо съездить в Осаку, вернусь через пару дней», Мицуру намеревался отправиться в свою обычную ежемесячную командировку. К этому времени Мисудзу уже, казалось, надоела ее собственная мнительность. Поначалу заседания научных обществ, доклады, совместные исследования были всего лишь вымышленными событиями, но многочисленные поездки в Кансай в конце концов и в самом деле начали предоставлять такого рода возможности. Получалось, что действительность сама подкрепляла его надуманные алиби. Благодаря этому стало проще вырваться на несколько дней.
Итак, как обычно, он приехал в Ивакуру. Аои лежала на кровати, обхватив колени и свернувшись, как зародыш в яйце. Сказала, что проспала почти до полудня, в ожидании его приезда ей не хотелось ничего делать, поэтому она, не меняя положения, лежала и думала. Мицуру спросил, чтобы ее подразнить, с каких это пор она стала думать. Она зарылась лицом в подушку и пробормотала сдавленным голосом: «Язлтела». Мицуру переспросил, склонившись над ней. Она повторила, на этот раз отчетливо:
– Я залетела.
Куда? – хотел он спросить, но слова застряли в горле. Этого не может быть, пусть этого не будет, молился он про себя, ожидая, когда она поднимет голову. Чувство подсудимого, услышавшего приговор. Аои, всхлипнув, повернула к Мицуру заплаканное, ненакрашенное лицо. Некоторое время они глядели друг другу в глаза, затем Аои, прочитав то, что проявилось на лице Мицуру, сказала:
– Головой понимаешь, а телом небось нет. Бесполезно требовать от тела понимания. Я слышу внутри себя гулкий звон, но ты – мужчина, для тебя ребенок все равно что призрачный сон.
Слово «ребенок» точно вгрызлось ему в мозг. Из тела стремительно уходили силы, почему-то вспомнились лица Мисудзу и матери.
– У тебя будет ребенок?
Он требовал повторить признание, не столько потому, что усомнился в словах Аои, сколько хватаясь за соломинку в надежде, что она его разыгрывает.
– Да, я беременна.
Может, она ошибается. Есть же ложная беременность! Мицуру продолжал наседать:
– Ты была у врача?
– Позавчера. Б центре материнства. Три дня назад я пописала на индикатор беременности, и появилось розовое сердечко, я поняла, что залетела. Мицуру, что нам теперь делать?
Что делать? У него не было готового ответа. Своего ребенка он не имел, с чужими детьми не нянчился. Дети были существа из другого измерения, никак не соприкасающиеся с его жизнью.
Если рассуждать просто, выбирать надо одно из двух, это понятно. Рожать или делать аборт? Но он считал, что он не вправе делать выбор. Известие о беременности стало для него неожиданно сильным ударом, и, полностью осознав произошедшее, он долгое время сидел, сгорбившись, оцепенев, пораженный внезапной немотой.
Постепенно он начал приходить в себя и смог вспомнить, отступив на месяц назад, что он тогда натворил. Но прежде всего он мысленно отыскал место, где были спрятаны черные сетчатые колготы. Они лежали в одной из папок, сваленных в самом нижнем ящике письменного стола в его кабинете. В ту ночь, месяц назад, Аои надела черные колготы.
И еще в ту ночь Мицуру случайно имел при себе только что купленный фотоаппарат. Он пользовался им, чтобы переснимать книги в хранилище университетской библиотеки. На пленке осталось несколько кадров, и он сфотографировал Аои. Один из снимков был сделан в ту самую ночь, поэтому он вложил его в книгу по русской мистической философии, чтобы всегда иметь перед глазами.
В ту ночь Аои находилась в Токио. Ей захотелось остановиться в отеле «Тэйкоку», поэтому он забронировал одноместный номер и распорядился прислать шампанского. Вечером он пришел к ней в номер. Она, только что из ванной, распаренная и надушенная, сидела на диване, скрестив ноги, и жевала жареный картофель. Сказала, что пыталась заглушить голод, ожидая его. Бутылка шампанского была еще не распечатана. Мицуру протянул ей меню и сказал, что она может заказывать все, что хочет.
Началось пиршество. Копченый лосось, зеленый салат, креветки под соусом чили, жареный цыпленок, гречневая лапша, присыпанная зеленым чайным порошком, горы фруктов. Столик перед диваном всего не вместил, пришлось часть тарелок разложить на полу и кровати, так что было полное впечатление, что они пируют в турецком гареме. Ноги Аои, затянутые в черную сетку, и грудь, которую ему удавалось подглядеть, когда она наклонялась, казались столь же аппетитными яствами. Шампанское ударяло в голову. После того как они учинили еде разгром, этот номер годился лишь для одного дела. Аои, сунув в рот сливу, обняла Мицуру. Он впился зубами в сливу, Аои, со сливой во рту, укусила его в шею. Оба жаждали досель не испытанного разврата.
Мицуру расстегнул пуговицы на блузке Аои, расцепил переднюю застежку лифчика. Аои расстегнула его ремень, спустила молнию, задрала вверх рубашку, стащила вместе с белыми трусами брюки, уткнулась в его заголенный пах, взяла в рот член и впилась зубами. Она медленно сжимала челюсти, так что он в страхе, что она вот-вот откусит, закричал:
– Перестань!
Аои похотливо улыбнулась.
– Страшно? Мне тоже страшно. Я и впрямь едва не откусила. Веришь?
– Верю.
Аои вновь до самого основания заглотнула его член и надкусила еще сильнее, чем прежде. Его пронзила такая боль, что он невольно вскрикнул:
– Больно! – А она, пуская слюну, смеясь, сказала:
