заниматься у мадам Попински, известнейшего преподавателя вокала. Но вернуть своему пению прежний блеск я не смог, высокие ноты превращались в шепот сорванного голоса. Начинать карьеру тенора было уже слишком поздно, и мне пришлось уйти со сцены.
Наверное, эта потеря сказалась и на нижней части моего тела.
Каждый день я со вздохом смотрел на свой увядший член. Не то чтобы он совсем атрофировался. Но он не вставал, даже если мне хотелось. Кое-что я чувствовал, но от этого мучился еще сильнее. Почему-то у моего увядшего пениса было такое же выражение, как и у моего лица, и у моей спины. Утрата раздавила его в буквальном смысле этого слова. Женщины видели мою печаль и сочувствовали мне. Одна подбадривала меня:
– Ты нравишься мне больше, чем те, кто самоуверенно выпячивает свои достоинства.
Другая, бережно накрыв рукой, подпитывала его энергией «ци».
Певец с голосом неземной женщины умер, умер и плейбой, которому завидовали мужики. Хотя как мужчина я отслужил свое, во мне не исчезли желания. Я хотел принести пользу людям, встретиться с любимой, вернуться к жене и дочери. От этого я не мог отказаться, даже простившись с сексуальными желаниями и жаждой славы. Более того, расставшись с тщеславием, я ощутил одиночество, меня искренне потянуло к людям. Значит, я все еще привязан к этому миру. Я завел двигатель своей одинокой души и приплыл на этот остров. Приплыл, так как, ощущая себя конченым человеком, почувствовал, что умру, если не сделаю что-нибудь для других, даже для тех, кому это не особенно нужно.
Я пришел навестить Костю на берег бурлящего озера. Он спал без задних ног, средь бела дня, как медвежонок в спячке. Я опустил ведро с водой в кипящее озеро и сварил суп из сушеной горбуши и квашеной капусты. Запах супа разбудил Костю. Он выглядел бодрее, чем я ожидал.
– Как дела? Проголодался, наверное? – спросил я, а Костя, глядя вдаль, сказал:
– Когда приходит утро, я могу вздохнуть свободно, а по ночам вокруг озера собираются толпы.
– И что они делают?
– Разговаривают со мной. У меня уже сил нет никаких с ними общаться. На рассвете они исчезают, и тогда я наконец-то могу заснуть.
– Ты молодец. Все трое суток был здесь?
– Днем я немного двигаюсь, а вечером и пошевелиться не могу. Тело на самом деле каменеет.
Я предложил ему супу. Костя съел только жидкость и застонал от удовольствия. У меня было точно такое же состояние. Ничего особенного на вкус, но пустой желудок впитывал горячую солоноватую жидкость с тем же блаженством, с каким иссохшая земля пустыни впитывает долгожданный дождь.
Вдруг Костя посмотрел на меня и спросил:
– Сколько дней голодал Христос?
Точно помню, сорок дней. И Иисус, и Будда, и Моисей – все святые мировых религий, выдержав сорокадневный пост, приближались к просветлению. Сначала святые занимались той же духовной практикой, что и шаманы. Наверное, во время поста они также встречались с духами мертвых. Я сказал об этом Косте, он отодвинул тарелку с супом и пробормотал:
– Три дня всего прошло.
– Не пытайся соперничать с Иисусом и Буддой. Погибнешь.
Костя послушно кивнул, но к супу больше не притронулся. Некоторое время мы молча слушали журчание воды в болоте. За эти три дня я научился воспринимать шум леса как музыку или стихи на непонятном языке. Молчание тоже перестало быть в тягость.
Пора оставить Костю одного, – подумал я, но он задумчиво окликнул меня по имени. Своими расфокусированными голубыми глазами он смотрел не на меня, а в даль, в пространство за моей спиной.
– Там стоит женщина в кимоно. Она держит что-то в руке. Кажется, это меч.
Я осторожно оглянулся.
За спиной не было ничего, кроме заснеженного кустарника.
Интересно, кого увидел Костя? Моего ангела-хранителя? Неужели Чио-Чио-сан?!
27
Четвертый день. В горячей заводи я сегодня не купался, просто посидел у теплой воды. Хотя небо было затянуто тучами, из-за которых все видится в черно-белом цвете, мне, должно быть под воздействием поста, чудились яркие краски и безоблачное небо. На мгновение в тумане, поднимающемся над поверхностью воды, я увидел женскую фигуру, повернувшуюся ко мне спиной. Кто бы это мог быть?
Ночью, когда огонь в очаге начинает угасать, мой сон становится более чутким. Тогда в хижине наступает оживление. Ее один за другим заполняют видения из моих снов. Моя старшая сестра Андзю в школьной форме приходит и говорит:
– Что вы тут делаете? Мальчишки – и играете в дочки-матери?
– Ничего подобного. Я тоже занимаюсь духовной практикой. Потому что у меня пиписка не стоит.
– Ну и что? Подумаешь – не стоит.
– Лучше скажи, Андзю, зачем ты сюда пришла?
– Я домой иду. Вместе с Фудзико. Позвать ее? Ты, наверное, хочешь с ней встретиться.
– Мне бы не хотелось, чтобы она увидела меня в таком жалком состоянии.
Пятый день. Приходит мой старший брат Мамору. Хлопчатобумажная пижама расстегнута, он энергично вытирает пот со лба носовым платком. Мамору рассержен.
– Я из-за тебя ласты склеил. Правда, если бы и остался жить, все равно ничего хорошего.
Я спрашиваю его, почему ему пришлось умереть, и Мамору отвечает:
– Потому что ты так и не смог от нее отказаться. Она обручилась с наследным принцем, а ты гонялся за ней. Вот все и пошло наперекосяк Если бы папаша не подобрал тебя с того берега и не притащил к нам, ты бы с ней никогда и не увиделся, а семья Токива не встретила бы свой ужасный конец. Это ты убил отца, приемыш.
– А разве я не ушел из дома Токива, чтобы не причинять семье неприятностей? Я и отца просил выгнать меня.
– Если тот, кого однажды записали в посемейную книгу дома Токива, совершит постыдный поступок, это станет позором для всех Токива.
– Я не совершал ничего дурного. Просто полюбил Фудзико.
– Хотя вокруг полно других баб было. А ты нарочно нарушил табу, принятое в Японии. Хотел швырнуть грязью в лицо тому, перед кем все японцы склоняют голову. Дорого же это обошлось. Ты-то еще легко отделался. Подумаешь, живешь в изгнании, потерял голос, стал импотентом. А отца хватил удар, и он ушел в мир иной, так и не приходя в себя. Андзю ослепла, меня довели до самоубийства, а мать не выдержала и умерла. Все из-за любви твоей. Духи императоров прокляли тебя. Ты виноват в том, что они наслали погибель на дом Токива.
Мне нечего было ответить. Мой брат Мамору склонился к огню. Оранжевый свет падал на его бледное одутловатое лицо, взгляд был полон ненависти. Вскоре лицо его перекосилось, исказилось – было непонятно, смеется он или рыдает.
– Почему ты покончил с собой? Ты не думал, что заставишь маму страдать? – спросил я его, и Мамору ответил дрожащим голосом, потирая лицо:
– Останься я жив, ей было бы хуже. Все пошло наперекосяк.
– Хорошо придумал. А ты когда-нибудь представлял себе, что чувствует мать самоубийцы? Я потерял голос, стал импотентом, но я живу, борясь с мыслями о самоубийстве. Что ты можешь знать обо мне? Что я живу, вконец отчаявшись? Что даже побывал бомжем? А знаешь, почему я не умер? Потому что не отказался от надежды увидеть Фудзико.
– Все когда-нибудь будут здесь. И ты, и женщина, которую ты любил. Вот тогда и повеселимся, договорились? Помнишь, как мы ходили подглядывать за Фудзико? Ты все время пялился в телевик фотоаппарата. Что ты сделал с теми фотками?
Не дожидаясь моего ответа, Мамору исчез вместе с рассветом.
Брат сам распорядился своей жизнью, ни о ком не подумав. Но напасти на дом Токива обрушились из-за меня. Причины смерти моего приемного отца Сигэру и слепоты Андзю действительно кроются во мне. Как и Нина, я проклят в любви. И еще не расплатился до конца. Мгновения, которые я провел с Фудзико, были так
