градоначальника на Гороховой улице при заезде туда первого штаба ВЧК старого курьера этого учреждения Сорокина, возьмет его на техническую работу в ВЧК, затем Сорокин до самой смерти Дзержинского будет в ЧК его личным порученцем. Перебравшись со штабом ВЧК в Москву в здание бывшего страхового общества на Лубянке, он также обнаружит оставшегося там хорошего финансиста Берензона и назначит его главным бухгалтером ВЧК. Берензон затем будет занимать бессменно эту должность и в ГПУ – НКВД, вплоть до репрессий конца 30-х годов.
В 1918 году лично Дзержинский завербует в агенты ЧК известного дореволюционного книгоиздателя и банкира Алексея Филиппова, направив его под видом эмигранта в Финляндию для разведки в пользу своей молодой спецслужбы. А после возвращения Филиппова в том же году в Петроград и ареста его в разгул «красного террора» сверхбдительными сотрудниками Петроградской ЧК лично даст распоряжение об освобождении «нашего банкира» и приеме его в ВЧК на кадровую работу. Даже в случае ареста откровенного врага Советов в 1918 году Дзержинский требовал при расследовании его дела не поддаваться революционной ненависти, оставаясь корректным и объективным. А следственное дело на одного из военспецов РККА из царских офицеров, согласно легенде, во время выезда на фронт он просто бросил в печку, увидев, что никакой особой «контрреволюции» в действиях этого человека нет – тот в споре со слишком ретивыми комиссарами на военном совете армии в запале крикнул: «Неумение воевать нельзя заменять лозунгами о революции!»
Дзержинский, судя по его запискам и документам ЧК этого года, был главным глашатаем такого романтического подхода. С его подачи на коллегии ВЧК в феврале 1918 года принимали постановление об ограничении использования секретной агентуры в обществе, предполагая использовать сексотов только в уголовной среде и в кругах спекулянтов. В борьбе с политической оппозицией предполагалось этот важнейший инструмент госбезопасности исключать начисто, пользуясь лишь добровольными донесениями сознательных граждан, без внедрения тайной агентуры, чтобы не сродниться с «царством провокации» дореволюционной охранки. Вскоре эти наивные пожелания будут забыты, о них даже не будет принято вслух вспоминать. Но тогда, в начале 1918 года, Дзержинский с товарищами, видимо, всерьез верили в возможность такого стиля работы. Иначе зачем стоило выносить это на гласное обсуждение коллегии ВЧК и оставлять в документах для историков.
Провокацию как метод Дзержинский в 1918 году тоже предлагал полностью исключить, не представляя, насколько в этом процессе он уподобился Сизифу, катящему камень своего романтизма в этом вопросе в неумолимую гору самого характера тайного сыска. Уже к концу 1918 года вся эта дискуссия понемногу стала в ЧК неактуальной, уже тогда пошли внедрения агентуры и в чисто политические группы, пошли провокации, в камеры по заветам охранки времен полковника Судейкина вновь подсаживали к арестованным «наседок»-осведомителей. А с потоками крови «красного террора» и бесконечными расстрелами в ЧК по всей России даже спорить о морали работы через секретную агентуру или провокаторов стало нелепо.
Вот достаточно непредвзятое мнение о Дзержинском и его ближайших сподвижниках этого недолгого периода попытки гуманности советской власти, оставленное нам в мемуарах британского посла-разведчика Локкарта. Англичанину любить Дзержинского и дзержинцев было не за что, они организовали дело о «заговоре Локкарта» и держали его в своей камере на Лубянке, а льстить им в написанных уже в Лондоне воспоминаниях бывшему противнику было ни к чему. Но и Локкарт отметил эту попытку «железных чекистов» держаться в определенных рамках хотя бы своего закона и неписаных правил Дзержинского:
«Роберт Брюс Локкарт оставил интересный портрет председателя ВЧК: «Дзержинский – человек с корректными манерами и спокойной речью, но без тени юмора. Самое замечательное – это его глаза. Глубоко посаженные, они горели холодным огнем фанатизма. Он никогда не моргал. Его веки казались парализованными». Локкарта допрашивал Я.Х. Петерс, в то время заместитель председателя ВЧК. Он показал англичанину свои ногти в доказательство тех пыток, которым подвергся в застенках дореволюционной России, пишет Локкарт. Ничто в его характере не обличало бесчеловечное чудовище, каким его обычно считали. Петерс говорил Локкарту, что каждое подписание смертного приговора причиняет ему физическую боль. «Я думаю, – писал Локкарт, – это была правда. В его натуре была большая доля сентиментальности, но он был фанатиком, он преследовал большевистские цели с тем чувством долга, которое не знало жалости… Этот странный человек, которому я внушал почему-то интерес, решил доказать мне, что большевики в мелочах могут быть такими же рыцарями, как и буржуа».[11]
Это достаточно объективное описание Локкарта могло бы польстить Дзержинскому с Петерсом, если бы не неоднократные упоминания об их фанатизме и об отсутствии у Дзержинского даже намека на чувство юмора. Об этой черте Железного Феликса, впрочем, упоминают многие знавшие его люди, он и не пытался шутить или изображать из себя веселого человека. Да и вряд ли можно было бы требовать веселости от человека, два десятка лет проведшего между тюрьмой и каторгой, а затем еще с десяток лет возглавлявшего карательно-репрессивную спецслужбу.
Хотя и не забудем, что Локкарт пишет о Дзержинском и Петерсе едва ли не хвалебный очерк именно в тот краткий период романтики в ЧК. Более поздних этих «рыцарей революции» Локкарт не знал, иначе мог бы написать о них совсем другие строки. Иные близко знавшие «чекиста № 2» Петерса люди аттестовали его как психически нездорового человека, безнадежно зациклившегося на идее расстрелами добиться светлого царства на земле.
Да и самого Дзержинского другие встречавшиеся с ним арестованные на Лубянке описывают часто как почти безумца в кожаной куртке с всклокоченной бородкой, перекошенными чертами лица и «больными и тревожными глазами» (Татьяна Алексинская). Но и его романтизма, еще тогда не изжитого, многие побывавшие на допросе лично у Дзержинского, подобно Локкарту, не отрицают. Так допрашиваемый им когда-то автор «Красного террора в России» Мельгунов в посвященной Дзержинскому главе очерков «Чекистский олимп» пишет, что, вопреки своим ожиданиям, он увидел просто средней руки провинциального интеллигента, у которого чекистская тога еще не покрыла остатков разума и совести. На обличения Мельгунова в пролитой ЧК первой крови «красного террора» Дзержинский очень разволновался, забегал по кабинету и почти начал оправдываться. Мельгунов даже воспользовался этой ситуацией, чтобы заглянуть в свое следственное дело на столе председателя ВЧК. Мельгунов пишет, что тогда Дзержинский еще явно не успел из-за вала террора превратиться в автомат, хотя и добавляет, что знавшие Феликса Эдмундовича позднее уже отмечают его явное очерствение в этом вопросе и спокойно-философское отношение к пыткам и расстрелам.
И в спорах в верхушке ленинской партии, где Дзержинский в роли начальника ВЧК входил в самое высшее руководство и тоже был очень авторитетен, он тоже в 1918 году отстаивал отчасти позицию романтического революционера, часто сталкиваясь в дебатах с более прагматичными вождями партии Свердловым или Троцким.
Дзержинский был в вопросе Брестского мира одним из самых ярых критиков позиции Ленина с Троцким, убеждавших в неизбежности замирения с Германией. Эта картина в Коммунистической партии Советского Союза после 1922 года уже почти немыслимая: глава госбезопасности открыто в ЦК критикует генсека, и его за это собственные подчиненные не волокут тут же в подвал родного ведомства, приговаривая: «На что руку поднял, на саму партию!»
А Дзержинский подписал письменное заявление части видных большевиков с критикой политики Ленина по вопросам мира с Германией и оставался при этом руководителем ЧВК. Безусловно, своя позиция, чувство собственного достоинства и смелость у Дзержинского присутствовали. Когда большинство в ЦК партии все же вынужденно проголосовали за немедленный мир на переговорах с немцами в Бресте, а к этому Германия вынудила тянувших время большевиков своим ударным наступлением на фронте, Дзержинский и здесь при голосовании воздержался.
Этот Дзержинский до осени 1918 года действительно выглядит своеобразным поборником революционной законности и романтиком нового строя. Нужно признать, что здесь его не озлобила до конца двадцатилетняя череда арестов, тюрем, карцеров и каторжных этапов, он не давал открыто выхода своей мести. Именно этого Дзержинского попыталась запечатлеть и канонизировать советско-чекистская историография, именно его образ из 1918 года и многие высказывания этого периода распространяя как само собой разумеющееся на всю эпоху руководства этим человеком ВЧК. Таким, застывшим в своем образе первого года советской власти, он предстает в большинстве советских фильмов и биографиях, подобных выпущенной в 80-х годах КГБ под редакцией зампредседателя этой службы Цвигуна.
