пыльной лампочкой.
– Рюмку местной наливки! – попросил он, стряхивая водяную пыль с набухшего в тумане плаща.
Женщина ничего не ответила, и он решил, что она не расслышала. Она продолжала ложечкой мешать кипевший в кастрюльке кофе, по запаху малособлазнительный. Когда кофе был готов, она перелила его в чашку, поставила на поднос и направилась к лестнице, на ходу бросив Мегрэ:
– Сейчас спущусь.
Мегрэ был убежден, что кофе предназначался Када-вру, и он не ошибся: доказательством тому было знакомое пальто, которое он заметил сейчас на вешалке. Наверху, у него над головой, послышались шаги – это в комнату вошла хозяйка, и голоса, но о чем говорили, Мегрэ не разобрал. Прошло минут пять. Потом еще столько же. Мегрэ тщетно несколько раз стучал монеткой по столу. Наконец через добрых четверть часа женщина спустилась. Вид у нее был еще более неприветливый, чем раньше.
– Что вы просили?
– Рюмку местной наливки.
– Нету.
– У вас нечего выпить?
– Наливки нет, а коньяк есть.
– Тогда дайте коньяку.
Женщина подала ему коньяк в рюмке из такого толстого стекла, что в нее поместилось всего несколько капель.
– Скажите, мадам, это у вас, конечно, вчера вечером остановился мой друг?
– Не знаю, ваш ли он друг…
– Вы поднимались к нему?
– У меня постоялец, и я подала ему кофе.
– Насколько я его знаю, он, конечно, засыпал вас вопросами, не так ли?
Найдя тряпку, хозяйка принялась вытирать на столах оставшиеся с вечера винные пятна.
– А это правда, что Альбер Ретайо был у вас вечером накануне своей гибели?
– А вам что за дело?
– Он, верно, был славным малым. Мне рассказывали, будто он в тот вечер играл в карты. Во что у вас здесь играют, в бел от?
– В куанше.
– Значит, играл с друзьями в куанше… Он, кажется, жил вместе с матерью? Я слышал, она достойная женщина.
– Хм…
– Что вы сказали?
– Я? Ничего. Это вы говорите без умолку, и я не пойму, к чему вы клоните.
Наверху снова послышалось какое-то движение. По-видимому, Кавр одевался.
– Она живет далеко отсюда?
– В конце улицы, в тупичке… Дом с тремя каменными ступеньками…
– А мой друг Кавр, что остановился у вас, еще не был у нее?
– Интересно, как он мог пойти к ней, если он только встает?
– Он пробудет здесь несколько дней?
– Я этим не интересовалась…
Хозяйка распахнула окна, чтобы откинуть ставни, и Мегрэ увидел, что на улице уже почти светло, но утро пасмурное.
– А как вы считаете, Ретайо в тот вечер был пьян?
Она вдруг огрызнулась:
– Не больше, чем вы, хотя вы и пьете коньяк ни свет ни заря!
– Сколько с меня?
– Два франка.
Гостиница «Три мула», более современная на вид, находилась как раз напротив, но Мегрэ не счел нужным заходить туда.
Кузнец разводил огонь в своей кузнице. Какая-то женщина прямо с порога дома выплеснула на середину улицы ведро помоев. Раздался слабый звоночек, напомнивший Мегрэ его детство, и из лавки булочника с батоном под мышкой выбежал мальчик в деревянных башмаках. В окнах, когда Мегрэ проходил мимо, колыхались занавески. Чья-то рука протерла запотевшее стекло, и он увидел старое, морщинистое лицо с красными, как у Кадавра, веками. На правой стороне улицы возвышалась церковь из серого камня с потемневшей от дождя шиферной крышей, и из нее вышла женщина. Худощавая, лет пятидесяти, одетая в глубокий траур, она держалась очень прямо. В руке у нее был молитвенник, завернутый в кусок черного крепа. Не зная, куда идти дальше, Мегрэ остановился на углу небольшой площади, над которой дорожный знак предупреждал автомобилистов: «Школа». Мегрэ проследил глазами за женщиной. Он увидел, что, дойдя до конца улицы, она свернула в какой-то тупичок, и сразу же почему-то решил, что это мадам Ретайо. Вспомнив, что Кавр еще не был у нее, Мегрэ поспешил вслед за ней. Он не ошибся. Когда он вошел в тупичок, женщина уже поднялась по трем ступенькам к двери небольшого домика и вынула из сумочки ключи.
Несколько минут спустя Мегрэ постучал в стеклянную дверь, завешенную изнутри гипюровой занавеской.
– Войдите.
Женщина только успела снять пальто и шляпу с крепом. Молитвенник еще лежал на покрытом клеенкой столе. В белой эмалированной плите горел огонь. Решетка плиты была тщательно начищена наждаком.
– Простите, мадам, что я побеспокоил вас. Вы мадам Ретайо?
Мегрэ чувствовал себя не слишком уверенно: она ни словом, ни жестом не пыталась подбодрить его. Она стояла в ожидании, скрестив руки на животе, и лицо у нее было будто восковое.
– Мне поручили провести следствие в связи со слухами, что ходят о смерти вашего сына…
– Кто поручил?
– Я комиссар Мегрэ, из уголовной полицией Смею вас уверить, что следствие не носит официального характера.
– Что вы хотите сказать этим?
– Что дело еще не передано в суд.
– Какое дело?
– Вы, вероятно, знаете, мадам, – простите, что я говорю о столь тяжелых вещах, – что вокруг смерти вашего сына ходят разные слухи…
– Людям рта не заткнешь…
Чтобы выиграть время, Мегрэ стал разглядывать фотографию в овальной позолоченной рамке, которая висела на стене, слева от кухонного буфета орехового дерева. Это был портрет стриженного бобриком мужчины лет тридцати, с пышными усами.
– Ваш супруг?
– Да…
– Если не ошибаюсь, он погиб в результате несчастного случая, когда ваш сын был еще ребенком. Мне рассказали, что вам пришлось судиться из-за пенсии с молочным заводом, где он служил.
– Вам наплели невесть что. Ни с кем я не судилась. Владелец завода, месье Оскар Друз, сделал все, что требовалось без всякого суда.
– А позже, когда ваш сын вырос, он взял его к себе в контору. Ваш сын был счетоводом у него?
– Временно – помощником управляющего. Будь он постарше, он бы и занимал этот пост.
– Нет ли у вас его фотографии?
Едва Мегрэ произнес эти слова, как увидел на круглом столике, покрытом красной плюшевой скатеркой, маленькую фотографию. Боясь, как бы мадам Ретайо не помешала, он торопливо схватил ее.
– Сколько ему здесь?
– Девятнадцать. В прошлом году снимался.
