народов. После раздела Германии я оказался на западной стороне. Мне повезло, я даже стал богат. Я собрал коллекцию редких вещей и реликвий, я стал известен, но всегда и всюду я был одинок, точно сирота.
Порохью по-детски шмыгнул носом. Они дошли до арки ворот. Севергин протянул руку для прощания.
– И все же позвоните мне, если что-нибудь узнаете о художнике, – грустно попросил Порохью и сунул в карман Севергина визитку.
Флора выскользнула из сада минут через сорок. Придерживая у горла плащ и нервно постукивая каблучками, прошла к припаркованному автомобилю. Севергин ждал ее у обочины.
– Ты здесь? А я тебя искала! – Она благодарно и ободряюще коснулась его руки. – Садись скорей!
Севергин сел на боковое сиденье. Флора завела машину и рванула с места, так, что взвизгнула резина.
– Ты с кем-то встречалась?
– С чего ты взял? У меня множество знакомых в «Симболяриуме». Перекинулась парой слов с двумя или тремя.
– Возможно, так оно и было. Но то, что я видел в портике Цереры, не похоже на встречу друзей: ты стояла на коленях...
Флора едва не выпустила руль, машину резко бросило в сторону. Флора затормозила у обочины и, опершись на руль, посмотрела с колючей насмешкой.
– Я недооценила тебя, мой Яхонт- Князь!
– Я больше не Князь. Это и есть твой учитель? Отвечай!
– Если ты хочешь меня допросить, вызови повесткой.
– На очную ставку с Черносвитовым, директором музея, он же расхититель государственной собственности?
– Откуда ты его знаешь? – прошептала Флора.
– По телевизору видел. После кражи из Эрмитажа музейщики стали популярны. А тут еще возвращение культурных ценностей подоспело... – чувствуя животную ревность, Севергин и не пытался уличить директора музея в недобросовестности, он всего лишь воевал за женщину, но слишком поздно это понял. – Эти господа за бесценок возвращают оплаченные кровью трофеи. Немцы восстанавливают ими же разрушенные новгородские церкви, а мы за это благодеяние отдаем им шедевры Бременской коллекции.
Черносвитов занимается грабежом в пользу иностранцев, сдает без единого писка, как по приказу. Он дарит своим «ученицам» белокаменные особняки и зеркальца из собрания этрусков. И ты за это целуешь ему руку и... Что это было? Говори!
– Я не обязана тебе отвечать!
– Я веду дело о смерти твоей сестры и могу допросить тебя вполне официально.
– Как при нашей последней встрече? Ты не имеешь права вести следствие, потому что состоишь в неофициальных, а точнее, в аморальных отношениях с одним из фигурантов дела. Разве не так?
– Ты права... Здесь ты переиграла меня, – он рванул дверцу машины, но Флора сжала его руку, пытаясь удержать.
– Прости, я действительно немного переиграла. Ты... Ты не должен был этого видеть... Это очень серьезно, хотя кажется игрой. Этот человек и вправду директор музея, но нас связывают совсем иные отношения, чем те, которые ты вообразил.
– Зачем ты взяла меня на этот шабаш с пудреными девками, и нарядила, как цирковую лошадь?
– Мне было нужно твое присутствие. По давней традиции на этих балах дамы появляются только с кавалерами.
– Чтобы вызвать ревность прежних кавалеров?
– Нет. Просто есть очень давнее правило, вернее, одна из традиций этого рыцарского ордена. Женщины допускаются на его собрания только в присутствии спутников. Если женщина одинока, то спутника она приглашает или нанимает. В Италии в Средние века таких наемников называли чичисбеями. Дама держала в руках розу, а ее спутник – шпагу. В те времена роза считалась символом женщины, эфес шпаги обозначал крест. Понимаешь?
– Почему же ты не вручила мне шпагу?
– Напоминанием о кресте служит гарота.
– Значит, «Роза и Крест»?
– Да, это знак нашего общества. Человек, которого ты видел рядом со мной, – посвященный рыцарь, Лорд Сенешаль. Он же Кош – хранитель сокровищ. Не спрашивай, откуда у него деньги, одной безделушки из запасников достаточно, чтобы построить дюжину особняков. Нет, он не ворует. Он уверен, что владеет этим по праву. Древние сокровища нуждаются в охране посвященных... Он стережет золото Гипербореев, как грифон, как чудовище Аримасп.
– И чахнет, как Кощей? Зачем ты говоришь мне это, Флора? Чтобы я засадил твоего грифона в тюрьму или убил его в припадке ревности?
– Что бы ты ни сделал, ты лишь исполнишь предначертанное.
– Флора, Флора, ты вела свою игру, ты крутила мною, как пешкой. Расскажи мне все, любая полуправда будет для тебя хуже лжи.
– Хорошо, только не смотри так... То, что ты сегодня видел или мог видеть, там у портика, это древнее приветствие, поцелуй Посвящения.
– Так ты теперь жрица?
– Я не зря выбрала тебя... Севергин.
– Скажи, он знал Ладу?
– Допрос продолжается? – невесело усмехнулась Флора. – Нет, он не знал ее...
– Ну, что ж, прощай, Флора.
Он распахнул дверцу, но Флора порывисто схватила его руку и прижала к своей груди. Это был безотказный прием порабощения его воли.
– Подари мне еще одну ночь. Пусть она будет последней.
– Нет, Флора, этого не будет.
– Погоди, останься. Я все расскажу тебе, и, может быть, ты простишь меня.
– Не унижайся и не торгуйся... – попросил Севергин.
– Прощай, мой Яхонт-Князь, – она в последний раз коснулась его губ. – Постой, я сниму с тебя это! – чуть касаясь его шеи, она развязала узел гароты.
Сжимая в ладонях колючую рабскую перевязь, он остался стоять на ночном шоссе, глядя, как гаснут вдали рубиновые искры.
Глава 28
Качели Клио
Закон самодержавия таков:
Чем царь добрей, тем больше льется крови.
Севергин впервые оказался в съемочном павильоне киностудии. Наблюдая, из какого сора растут цветы высокого искусства, Егор только крякал от удивления. В перерывах между съемками он с крестьянской практичностью ощупал бревна «Пустозерского острога», заглянул в слюдяное оконце, потрогал медный урыльник в углу темницы. Над мрачным казематом розовым миражом реяла мечта о Каннах, и Версинецкий гневными воплями и жаркими заклинаньями подгонял запаленную группу к желанному финишу.
Дубль за дублем мятежный протопоп Аввакум клеймил впавших в прелесть иконописцев:
– Слуги Сатанины, блядивые дети! От лютеров научаемы, кощуны окаянные в церквах творят! А все Никон, вонючий пес! Он, он, собака, повелел Пречистую вапой мазать!
И поделом суд свершил грешный аз! Все иконы фряжского письма разбил да об головы изломал...
– Стоп камера. Снято! Перерыв на полчаса, – протрубил Версинецкий.
Нервно чиркая зажигалкой и приволакивая ноги в тяжелых лаптях, актер, играющий Аввакума, прошаркал к выходу из павильона.
Завидев следователя, Версинецкий заметно встревожился.
– Здрасьте, здрасьте... Чем обязаны?
– Да вот, решил приобщиться к высокому искусству.
– Не поздновато ли?
– Самое время, и в настоящий момент меня остро интересует та часть фильма, где снималась Лада Ивлева.
– Мы только вчера с натуры вернулись. Есть черновой вариант, масса склеек, грязный монтаж. Вам, как зрителю, это вряд ли понравится...
– Меня не волнует художественное качество.
– А я вот отобедать возмечтал, отдохнуть от трудов праведных, – взгрустнул Версинецкий.
– Так давайте и отобедаем.
– Ну вот и ладушки! Тогда пожалуйте к нам, прямиком «на тот свет».
– Это в каком же смысле?
– В прямом. Мы так называем нашу ресторацию. Там можно встретить кого угодно, к примеру мирно беседующих Петра Первого и Сталина с трубочками в зубах и бывшего гардемарина под ручку с «любимой няней»...
Следователь и режиссер прошли в ресторанчик и заняли столик.
– Ну, право же, аппетит разыгрался! Так... Что выберем? Солененького хочется. Я беременный новым замыслом. – Версинецкий похлопал себя по круглому «пивному животику» и продолжил: – Клио – муза истории – нынче стала замечательной гурманкой. Она смакует большей частью пикантные подробности, забыв про честный черный хлеб и родниковую воду из кувшина истины.
Вот свежий пример. Зачем царские косточки из кремлевских гробниц отправляют в судмедэкспертизу? Яды, любезнейший, яды! Доза сильнодействующих ОВ в них превышает всякие разумные пределы. И чему удивляться, если Иван Грозный держал у себя в дворцовых покоях чашу с ртутью, а набожный и благочестивый Алексей Тишайший собственноручно угощал своих гостей бокалом с какой-то гремучей смесью, и сам умер от медленного отравления свинцом.
Версинецкий с аппетитом уминал обед, успевая одаривать следователя своей потрясающей эрудицией в области исторической кухни.
– Если честно, я мечтал снять фильм совсем о другом времени, но по желанию спонсирующей стороны, то бишь госпожи Плотниковой, я спешно оставил клокочущий котел современности и погрузился в семнадцатый век, в царствие Алексея Тишайшего: яркое, страшное и кровавое время, где смешались и высшая святость, и невероятные злодейства. И если Петр Первый, по словам Пушкина, «Россию поднял на дыбы», то взнуздал строптивую кобылку его батюшка – Алексей Михайлович.
Странное было времечко: Тавлеи и шахматы были популярны на Руси еще со времен Ярослава Мудрого. Теперь же по царскому указу шахматистов драли кнутом, а всеобщее повальное
