сект Бизанго. Это страшная церковь мести, созданная когда-то беглыми рабами. Их называют по-разному. „Кошон гри“ – „серые свиньи“, или „Вим биль дан“, что означает „Кровь, боль, экскременты“. Высшие Посвященные Бизанго путешествуют по странам, собирая в пути свой круг. Они устраивают неистовые танцы, посвященные барону Самеди. Для всех Бизанго разрешен каннибализм, потому что сам Легба Иисус умер на кресте, как человеческая жертва, предназначенная для съедения... Мы захватили позиции в молодежной культуре, и наши тайные жрецы уже влияют на мир...»
Из дверей маленькой квартиры Учителя на Дмитровском шоссе Мануэль вышел другим человеком.
Солнце над Заячьим островом впервые всходило под бой туземных барабанов. Под утро воинственные и разнузданные танцы стихли. На помосте из свежеспиленных стволов, для мягкости устланных травой и цветами, под обломками сгоревшего креста барон Самеди объяснялся в любви богине луны и страсти, несравненной Ерцулие.
– Ты поедешь со мной, – властно заявил Мануэль. – Ты станешь Мамбо, и белые будут лизать твои ноги. Так делала великая Мари Лаво. Ты черная снаружи и изнутри, как я. Только мы с тобой можем понять друг друга.
Мануэль осторожно спустил с плеча Грини лямку мешковатого сарафана.
Гриня не слышала зазывного шепота, не обращала внимания на все более настойчивые объятия барона Самеди. Она напряженно всматривалась в речной туман, в котором тонул правый берег Прорвы.
Костры догорели и рассыпались в сизый пепел, жертвенные куры были зажарены и обглоданы до костей, а опившееся, вывалявшееся в глине воинство спало вповалку в прибрежных кустах. Маленький остров был изгажен, завален битыми бутылками и покрыт черными язвами пепелищ.
Мануэль, по нужде удалясь в кусты, под звук падающей струи совещался с Борькой.
– Шухер наведем... Чем больше шуму, тем лучше. Твоя фотка во всех газетах будет. В Москву со мной поедешь «быком». Мне преданные люди нужны.
– Только ты это... Гриньку-то не очень... Я на ней жениться хочу...
– Слушай, а ты продай ее мне. У тебя в Москве таких десять будет. Бля буду, то есть слово барона Самеди... Мы ведь с тобой кореша.
Борька мялся, обиженно сопя. Уютные, выстланные травами укрытия Заячьего острова были совсем рядом, а Москва таяла где-то золотистым миражом.
– Тысячу! Тысячу баксов тебе даю.
– Да ты чо, такая девка, она знаешь, сколько стоит!
– Ну, как хочешь... Она уже согласилась со мной ехать, а тебе – хрен.
– Ну ладно, даешь кусок, только без дураков.
Ближе к рассвету, стукнув клюкой в потолок, Егорыч разбудил спящего на сеннике Алексея:
– Никак на Заячьем поселковые гуляют. Поди, сынок, посмотри...
Ежась от утреннего холода, молодой лесник торопливо оделся. Обуваясь, он слишком резко дернул кроссовку, и подошва отвалилась до середины ступни. Материться его отучил старик, и, крякнув с досады, Алексей подхватил берданку и побежал к Прорве босиком.
Чистейший девственный лужок на берегу тихой туманной Прорвы был вытоптан. Метрах в ста на островке колготилась вымазанная глиной подвыпившая компания. На берегу не осталось ни одной лодки, до песчаной косы далеко, а вплавь с одной рукой не добраться.
– А ну заканчивай шабаш!!!
Алексей дважды пальнул в воздух.
Выстрел разбудил остров. Отовсюду, словно духи земли, поднимались темные угрожающие фигуры.
– Сколько же их тут, е-мое-е, – прошептал Алексей и перебросил берданку за спину.
Увидев парня в фуражке лесника, островитяне радостно зашевелились, радуясь новой потехе.
– Тащите его сюда, он не знает слов вежливости, – скомандовал Мануэль.
Отряд пьяных боевиков погрузился в лодки и двинулся к берегу. Борьке была получена дипломатическая миссия: «вырубить» лесника.
– Спокуха, командир, давай побазарим. – Борька вытянул руку, чтобы по-дружески облапить однорукого за костлявое плечо.
Алексей перехватил, дернул на себя и заломил мягкую, разболтанную Борькину руку. Борька взвыл и опустился на колени. Увидев бедственное положение главаря, ватага подхватила с берега увесистые камни, палки и по-звериному сторожко, по кругу стала обступать лесника. Удерживая воющего, скользкого от глины Борьку, Алексей попытался продвинуться к лесу, но резкий удар камня между лопаток сбил его с ног. Кулачный бой занял минут десять. Но силы были неравны, и воинам Мани все же удалось сбить лесника с ног.
– Утопить, утопить его! – вопил со своего помоста Мануэль. – Повелеваю...
Толпа островитян подняла кровожадный рев.
Никто так и не понял, что произошло. Новоиспеченный барон Самеди слетел с помоста и рухнул на головы подданных. Луноликая Ерцулие настигла его внизу и с яростью пантеры принялась кусать и терзать его светлость. Толпа освободила песчаную арену, где разъяренная фурия добивала поверженного барона. Такое проявление феминизма никого не оставило в стороне. За Гриню сразу же взялись яростно болеть русалки в глиняных колтунах вместо волос. Мужской элемент подбадривал барона. Скорченный Самеди харкал кровью на загаженный песок.
Борькина ватага оставила лесника и, подозревая стихийное восстание против новорожденного культа, срочно погрузилась в лодки. На глазах у всех Гриня сбросила грязный, вяжущий по ногам сарафан, и, сверкая смуглым телом, вошла в розовые рассветные воды. Темнокожая Афродита величаво вышла на том берегу, помогла леснику подняться и даже подставила ему свое божественное плечо. Толпа каннибалов зачарованно смотрела им вслед, ощущая высокий трагизм и даже эпичность этой сцены. Ковыляющий калека удалялся в сопровождении смуглого ангела. И оргия увяла, не дожидаясь приезда милиции и ОМОНа. В одночасье всем стало стыдно, скучно и холодно. Глиняное воинство Мани отмывалось в реке. Из кустов выходили помятые первобытные парочки и ныряли в кувшинковую заводь.
До этой трагикомической минуты Алексей никогда не видел Гриню. Эта почти нагая девушка с кожей цвета мореного дуба попала в ярынский лес с другой планеты. Они шли напрямик по зарослям иван-чая, ромашек и таволги, и Алексей украдкой поглядывал на ее тело в каплях росы и налипших лепестках, и она казалась ему дивной, залетевшей из африканских тропиков бабочкой. Так рука об руку красавица и чудовище дошли до заимки. Там Гриня приоделась в просторную рубаху Егорыча, подвязала мокрую гриву обрывком бечевки и вполне по-свойски уселась пить чай с малиной.
Глава четвертая
Сосуд искупления
В первом часу ночи Сашка выпуталась из влажной, измятой простыни. Духота сгустилась, как перед грозою. Лицо и грудь пощипывало и жгло. «Ох уж эти романтические герои...» Она погладила Илью по колючей запавшей щеке.
В темноте спальни линза огромного аквариума фосфоресцировала, как кошачий глаз. Японские карасики метались, беспокойно обмахиваясь плавниками, словно им тоже было жарко. Сашка жадно вытянула остатки сока и вышла на распахнутый балкон. Внизу простиралась пересыпанная огнями бездна. Сашка раскинула руки навстречу грозе.
Над городом собиралась гроза, тьма подрагивала от бесшумных вспышек. Глухо, лениво зарокотал гром. На горячее лицо брызнули крупные капли. Ветер нес запах ливня и горечь сорванных листьев.
«Единственной любви всегда предшествуют знаки», – всплыло в памяти. Откуда это? Может быть, нашептал ночной ветер?
По маминым наущениям Сашка довольно долго для современной девушки берегла девичество, ожидая прекрасной любви.
Два месяца назад она со счастливым испугом приняла предложение едва знакомого ей «великого и ужасного» Бинкина, и они поспешно, словно скрываясь от погони, улетели на десять сказочных дней в Истрию.
Сашка впервые была за границей и сразу потерялась среди обрушившихся на нее впечатлений. Истрия благоухала лавандой, хвоей и винно-терпким одеколоном Ильи. Лагуны, пещеры, бухты, сосновые леса, десятки плавающих в лазури островков.
Несколько дней они путешествовали, постоянно перебираясь с места на место, не в силах остановиться. Сашка таяла от неведомых ожиданий и терпеливой близости Ильи.
Они провели ночь на катере в Адриатике под пляшущими звездами, они ночевали в небольших отелях, у крестьян в горах, пока Илья не снял роскошный номер в Врсаре. Больше недели они спали вместе, но ни разу не были по-настоящему близки. Сашка боготворила Илью и была уверена, что именно так бывает при возвышенно-прекрасной любви. О некоторых странностях их отношений она не догадывалась, в силу своей почти идиотической невинности, сохранившейся до наших дней, наверное, только в Таволге Подлесной.
В первый же день Илья попросил, чтобы она искупалась голой. Островное безлюдье звало к райской раскованности, и вскоре она невинно, как растение напитывалась солнцем, но упорно отказывалась пойти на дикий пляж, которым славился Врсар, вероятно, еще с тех времен, когда после венецианского плена здесь останавливался Казанова и писал свои чувственные мемуары. Но, похоже, Илья решил в рекордные сроки истребить ее стыдливость.
Нудистский пляж показался Сашке лежбищем ластоногих. Немецкие и итальянские туристы, вповалку загорающие на белом, усыпанном сосновыми иглами песке, были весьма далеки от типажей итальянского Возрождения. Потупив глаза, Сашка шла в море, ощущая вокруг себя легкое смятение.
Истинные нудисты детски невинны и нелюбопытны, но не все загорающие голяком разделяли высокие идеалы движения. На следующий день Сашка решила остаться при своих «комплексах», болтающихся на тонких тесемочках спереди и сзади, и на
