был её давний друг. Кажется, он добавил, что когда окликнул этого человека по имени: «Франсуа», тот вздрогнул, но затем сделал вид, что не узнал его.
— Ни вашей матери, ни вам лично не пришла в голову мысль обратиться в полицию?
— Зачем? Он сам избрал себе такой путь. Видно, он не был создан, чтобы жить с нами вместе.
— Вы сами не спрашивали себя, что с ним все же могло случиться?
— Мы с мужем не раз говорили на эту тему.
— А с вашей матерью?
— Ей я, естественно, задавала вопросы как до, так и после свадьбы.
— И какова её точка зрения?
— Ее трудно выразить вот так, сразу и в нескольких фразах. Она жалеет его. Я тоже. Хотя порой и задаюсь вопросом, а не более ли он счастлив в том положении, в котором находится сейчас…
Она добавила чуть тише и с некоторым смущением:
— Есть люди, которые не могут приноровиться к той жизни, что мы ведем. Затем маман…
Она поднялась, явно нервничая, подошла к окну, на мгновение выглянула наружу, а потом вновь повернулась лицом к комиссару.
— Я не должна плохо о ней отзываться. У неё тоже есть своя точка зрения на жизнь. Думаю, как и у каждого. Назвать её по характеру властной женщиной, пожалуй, будет чрезмерным, но то, что она хочет, чтобы все вертелось по её желанию, это неоспоримо.
— Вы ладили с матерью после отъезда отца?
— Более или менее. Все же я была счастлива, когда вышла замуж и…
— И избавились от её авторитарности?
— В известной мере…
Она улыбнулась.
— Это не так уж и нетипично, и многие девушки находятся в таком же положении. Маман любит выходить в свет, принимать гостей, встречаться с видными людьми. В Мюлузе именно у неё собирались все те, кто что-либо действительно значил в городе.
— Даже когда она ещё жила с вашим отцом?
— Да, последние два года.
— Почему именно они?
И тут Мегрэ припомнил продолжительный разговор своей супруги с сестрой, и ему стало несколько неловко узнавать тут несколько более, чем смогла это сделать она.
— А все потому, что маман получила наследство от тетушки. До этого мы жили довольно умеренно, в скромном домике. И он даже не был в роскошном квартале города, а клиентуру отца составляли в основном рабочие. Никто такого богатства и не ожидал. Потом мы сразу же переехали. Маман купила особняк возле собора, и она отнюдь не возражала, что над порталом теперь красовался резной герб.
— Вы знали семью вашего отца?
— Нет. Лишь несколько раз видела его брата до того, как он погиб на войне, если не ошибаюсь, в Сирии, во всяком случае не во Франции.
— А его отец? Мать?
Опять послышались детские голоса, но на сей раз мадам Русселе даже не обратила на него внимания.
— Его мать умерла от рака, когда отцу было пятнадцать лет. А отец был мелким предпринимателем по плотницкой и столярной части. Как говорила маман, он держал что-то около десятка рабочих. В одно прекрасное утро, когда отец ещё учился в университете, обнаружили, что он повесился в своей мастерской, а потом выяснилось, что он был на краю банкротства.
— Но ваш отец, тем не менее, смог завершить учебу?
— Работая у аптекаря.
— Каким он был?
— Очень мягким и добрым. Понимаю, что это не тот ответ, который отвечает на ваш вопрос, но именно такое, в основном, впечатление осталось у меня от отца. Очень ласковый и немного печальный.
— Ссорился ли он с вашей матерью?
— Никогда не слышала, чтобы он повышал голос. Правда, если он не принимал больных в кабинете. то основную часть оставшегося времени тратил на то, чтобы посещать их на дому. Помню, как маман упрекала отца в том, что тот совершенно не заботится о своей внешности, постоянно носит один и тот же невыглаженный костюм, порой по три дня не бреется. А я говорила ему, что он колется своей бородой, когда обнимает меня.
— Мне кажется, вы ничего не знали об его отношениях с коллегами?
— Все, что мне известно по этому поводу, рассказывала мне маман. Беда лишь в том, что с ней трудно подлинное отличить от почти верного. Она не лжет, нет. Она просто так подстраивает правду, чтобы та становилась тем, что ей угодно. Раз уж она вышла замуж за отца, то ей обязательно нужно было, чтобы это была значительная особа.
— Твой родитель — лучший специалист в городе, — говорила она мне, наверное, даже один из самых выдающихся во Франции. Но, к несчастью…
Она вновь улыбнулась.
— Вы догадываетесь, что следовало дальше. Он не умел приспособиться. Отказывался поступать, как все остальные. Маман давала мне понять, что если мой дедушка повесился, то не по причине неминуемого банкротства, а потому что был неврастеником. К тому же, у него была ещё и дочь, которая провела некоторое время в психушке.
— Что с ней стало?
— Не ведаю. Считаю, что и маман не в курсе. В любом случае эта женщина уехала из Мюлуза.
— А мама ваша там осталась?
— Нет, она давно уже в Париже.
— Можете дать её адрес?
— Пожалуйста: набережная Орлеан, двадцать девять «б».
Мегрэ вздрогнул, услышав это, но мадам Русселе ничего не заметила.
— Это на острове Сен-Луи. С тех пор, как это место стало считаться одним из самых изысканных для проживания в Париже…
— А знаете, что ваш отец подвергся нападению?
— Конечно, нет.
— Под мостом Мари. В трехстах метрах от дома, где обитает ваша мать.
Она забеспокоилась, насупив брови.
— Но это же на другом рукаве Сены, не правда ли? Окна маман выходят на набережную Турнель.
— У неё есть собака?
— Почему вы об этом спрашиваете?
В течение нескольких месяцев, когда чета Мегрэ жила на Вогезской площади в связи с ремонтом их квартиры, он с мадам вечером частенько прохаживались вокруг острова Сен-Луи. И как раз в этот час владельцы собак выгуливали свои питомцев вдоль берегов Сены или за них это делала прислуга.
— У маман только птички. Она не переносит ни собак, ни кошек.
И поспешила сменить тему разговора:
— Куда отвезли отца?
— В Отель-Дьё, ближайшую больницу.
— Возможно, вы захотите…
— Не сейчас. Не исключено, что я попрошу вас подъехать туда, чтобы его опознать, дабы иметь полную уверенность в том, что речь идет именно о нем, но пока что его голова и лицо полностью забинтованы.
— Он сильно страдает?
— Он в коме и не отдает себе отчета ни в чем…
— Почему с ним такое случилось?
— Это я и пытаюсь выяснить.
