сплюнул.
Как коренной таежник к лирике он относился с практично-потребительской точки зрения и в женские дебри углублялся не для вдыхания цветочков или сбора ягодок и грибков, а исключительно для энергичной и всегда удачливой охоты.
Парнасов не участвовал в разговоре. Он все еще был одинок, но не из робости или пресыщенности, а скорее из-за изысканности своих желаний. Его мечтой с некоторых пор стала ни больше ни меньше сама божественная Изида, богиня мудрости и тайны. Она восседала на троне в полумраке древнего храма и держала в руках закрытую книгу. «Никто из смертных не открывал моего покрова», – волнующе шептали ее уста.
– Скажите милейший собрат, откуда вы взяли этот сюжет, я имею в виду ваш роман «Кот в сабо», почему в сабо, а не в сапогах? – поинтересовался у Парнасова Шмалер.
– Кот в сабо – это французская аллегория дьявола, – с улыбкой пояснил Парнасов. – Шарль Перро это прекрасно знал, поэтому и обул своего кота в сапоги. А то чуете, чем запахла бы вся сказка?
– Но откуда? Скажите, откуда вы берете свои откровения? – допытывался Шмалер.
– Я не удивлюсь, если ему помогает этот самый «кот в сабо», – буркнул деревенский прозаик Зайцев, уже вышедший из моды и только по привычке допущенный в литературную баньку.
– Отнюдь, – почесывая грудь, отвечал Парнасов. – Но раз уж вы сунули нос в мой горшок, я отвечу вам вопросом. Известно ли вам, кто был автором шекспировских пьес и сонетов? И почему величайший гений человечества не потрудился выучить грамоте своих дочерей? Биографы стыдливо умалчивают, что больше всего на свете «стафордширского лавочника» интересовали цены на недвижимость и новые подряды. Все дело в том, что призрачный капитан Шекспир – это маска. За ней скрывался величайший ум той эпохи. И надо сказать, он даже не слишком шифровался, отшучиваясь знаменитой своей фразой: «Если свинья своим рылом может начертить на земле букву „А“, нельзя ли представить, что она могла бы написать целую трагедию, как одну букву?» Конечно, я говорю о Френсисе Бэконе. Современные криптографы установили Пароль Мастера, принадлежавший Бэкону. К примеру, в первой части «Короля Генриха Четвертого» слово «Френсис» встречается ровно тридцать три раза. Это и было его своеобразным автографом. Этот бедняга просто был вынужден шифроваться.
Высокий государственный муж не мог заявить об авторстве своих пьес ввиду многих причин. Считайте, что я тоже маска. Через мои книги люди узнают то, что давно должны были узнать!
– А вы не боитесь? – осторожно осведомился Шмалер.
– Чего? – надменно спросил Парнасов.
– «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку» – пожевав губками, ревниво напомнил Зайцев.
Парнасов повел румяно-налитыми плечами и прикрикнул на внезапно замершего в стоп-кадре Шмалера:
– Поддай-ка пару, критика!
Шмалер плеснул на каменку, и ароматное облако скрыло Парнасова.
– И над чем, коллега, работаете теперь? – поинтересовался Шмалер.
– «Реквием по Буратино».
– Ну это просто какое-то головокружение от успехов! – еще больше обиделся Зайцев.
– А при чем тут Буратино? – настырно допытывался Шмалер, явно намериваясь сгустить банные пары до состояния гонорара.
– Да, знаете ли, я многим ему обязан... – обронил Парнасов голос из облаков.
Завернутые в тоги литературные патриции переместились в мраморный зал для возлияний. Парнасов тоже слез со своей вершины и окунулся в прохладный бассейн. Он задумчиво плавал в розовой, подернутой туманом воде, со светлой грустью вспоминая прошлое. Да, не так-то легко вычеркнуть из памяти событие, некогда перевернувшее всю его жизнь.
Когда-то Парнасов, как все юные неудачники, писал стихи, пока не убедился, что все лучшее уже написано до него. Тем не менее он окончил литфак областного пединститута и уехал в тихий провинциальный городок сеять разумное, доброе, вечное... Во время работы в поселковой школе Герман Михайлович и вправду поначалу самоотверженно сеял и даже подавал радужные надежды, от которых внезапно хорошели молоденькие учительницы начальных классов, и он, возможно, дослужился бы даже до директорского кресла, если бы не жгучая тоска по великому огненному Слову, которую приходилось заливать, чтобы она не испепелила его изнутри. Так, находясь между небесным огнем и океаном иллюзий, Герман Парнасов все реже доверял компасу и все чаще гулял по морю житейскому без руля и ветрил. И всякий раз после очередного кораблекрушения он заново обретал себя где-нибудь в кустах сирени позади кафе «Встреча», но чаще на жесткой коечке в местном отделении милиции. Там Германа Михайловича хорошо знали и даже любили, но из школы «словесника» все же уволили. «
Чтобы как-то поправить земные дела, он продал комнату в коммуналке и отправился искать счастья в столицу, но во время двухминутной стоянки на станции Ожерелье отстал от поезда, с досады хватил лишнего в привокзальном буфете и пошел в Москву пешком. Вдали уже слезились огни городской окраины, когда из потемок под железнодорожным мостом вылез «черный человек», подлинное альтер эго, что преследует каждого настоящего поэта. Темный двойник попросил у истинного Парнасова закурить, отлично зная, что тот не курит. Очнулся Герман Михайлович лишь на следующее утро с вывернутыми карманами, без денег и документов, зато с вполне материальным автографом привидения в виде синяка под глазом. Спотыкаясь и оскальзываясь на железнодорожной насыпи, Парнасов побрел в сторону Москвы.
Пригородная гостиница «Приют странника» давно стала приютом сезонных рабочих. За стойкой администратора сидела ядовито яркая дама, похожая на шевелящую щупальцами актинию. Крепко опершись на стойку, Парнасов поэтично и трогательно объяснил Актинии, что отстал от поезда, оставив в нем документы и все наличные, и теперь ждет денежной помощи от родителей, хотя, если честно, отца своего Парнасов не знал, а матушка его, скромный корректор провинциальной газеты, не могла помочь даже самой себе.
Его приличный пиджак и вышитый гарусом галстук внушили доверие яркой даме, да и сам Парнасов был мужчина хоть куда: немного неухоженный, но видный и гладкий. Хлопая ресницами, Актиния даже выдала ему что-то вроде кредита доверия из собственного кошелька и любезно поселила в подсобке.
Близилась осень, и Парнасов уже крепко прижился в «Приюте странника», и почти без страха ждал зимы, намереваясь меньше есть и больше спать.
Октябрь сквозил прорехами и пестрыми заплатами, и, перед тем как впасть в зимний анабиоз, Парнасова, как медведя, все чаще тянуло «в овсы». Плохо человеку, когда он один в осенний вечер. Конечно, можно притулиться где-нибудь за столиком в дешевой «таверне» и до ночи сидеть над остывшим чаем. Можно бочком пробраться в теплое нутро церкви и побыть с людьми, но на этой треклятой окраине не было даже церкви. Можно просто стоять у магазина, разглядывая витрины и счастливых покупателей. Там Парнасову иногда наливали по стопочке знакомые бомжи. Ободренный таким решением, он вскочил, набросил пиджачок, прокрался мимо хищно дремлющей Актинии и, очутившись на свободе, энергично зашагал к неоновому зареву супермаркета. Пользуясь ранней осенней тьмой, он на минутку встал к забору. Стоя лицом к дощатому щиту, Парнасов прочел: «Театр иллюзий. Единственное представление кукольной трагедии „Гамлет“».
Порывистый ветер срывал с забора театральную афишку, набранную старинной гарнитурой: «Кинотеатр „Молния“. Вход свободный».
«
– «Гамлет»? Почему бы нет? Тяжеловесная и строгая классика... – сам с собой разговаривал Парнасов, вышагивая под накрапывающим дождем. – Жаль, что в этом спектакле так мало женских ролей, но раз уж вечер все равно пропал, он пойдет туда, в этот обшарпанный кинотеатрик, с жесткими скрипучими креслами и тыквенной шелухой под ногами.
Кинотеатр «Молния» оказался недалеко, всего в двух кварталах, ближе к центру. Как и ожидал Парнасов, это был старенький, видавший виды особняк с обвалившейся лепниной, как будто лет тридцать назад в него и вправду ударила молния. В зале Парнасов выбрал кресло поближе к сцене и полулежа устроился на сиденье, вытянув вперед зябнущие ноги.
Легкий дробный топот за черным подрагивающим занавесом создавал особое театральное напряжение и приятно бодрил; кроме Парнасова на представление заглянуло еще несколько зрителей: парочка тинэйджеров, привычно целующихся взасос, не дожидаясь, пока погасят скудный свет, и мрачный субъект, сидящий в инвалидном кресле. Яркая жокейская шапочка с козырьком, низко надвинутая на глаза, придавала ему спортивный и даже воинственный вид.
Лампочки зашипели и погасли одна за другой. В бездонной тьме прозвучал старческий голос:
– О дух человеческий, искра божественной сущности! Все проходит, все разрушается и тонет в пучине бесконечности. Одни только искры продолжают жить своей вечной и неизмеримой жизнью. Это великая сила Духа Человеческого...
В глубине сцены, похожей на бархатную пещеру, вспыхнула свеча. Старец в наряде средневекового алхимика одну за другой зажигал свечи по ободу сцены. Стали видны скудные декорации. Замок Эльсинор представляли две
