сыну предстояла стажировка, а Северную Африку молодой человек не любил.
Может, лучше не думать об этом? А вдруг, когда он уснет, эти воспоминания вернутся к нему кошмаром?
Неужели все отцы заблуждаются насчет своих сыновей? Интересно, его отец тоже заблуждался? Впечатлительности у Жюстена Лармина было не больше, чем у крокодила, зато хватка — как у этой рептилии. Он был красивый юноша с порочными ласковыми глазами; тогдашняя их служанка вздыхала:
— Мужчина с такими глазами — это же просто беда!
Жюстен между делом, несомненно, занимался с ней любовью. Ломон не сердился на него за это. Через несколько месяцев у него сложилось впечатление, что Жюстен успел переспать со всеми девушками, оказавшимися в пределах его досягаемости, будь то машинистки из Дворца Правосудия или светские барышни.
Взгляд, которым он смотрел на женщин, был одновременно циничным и обволакивающим; при этом в Жюстене сохранилась какая-то детскость, и это обезоруживало женщин, даже если они были готовы рассердиться на него.
Первое время Жюстен являлся обедать на улицу Сюлли раз в неделю, потом два раза — по средам и пятницам, и Ломон ничего не замечал; он даже не отдавал себе отчета, что за прошедшие годы Лоранс постепенно стала, как говорится, женщиной в возрасте.
Ей было уже сорок восемь лет. Яркой она никогда не была, а с возрастом еще больше поблекла, словно покрылась патиной. Правда, фигура у нее осталась прежней: в отличие от большинства их знакомых Лоранс не расплылась, не высохла, а только стала казаться еще более угловатой, еще более бесполой.
Ломон привык к ее внешности, и изменения, происходившие в ней, не удивляли его. Только через несколько месяцев он вдруг заметил, что она снова стала кокетливой, а в лице появилась миловидность, какой не было даже в двадцать девять лет.
Он-то наивно радовался, а весь город был уже, конечно, в курсе. Однажды на вечере, следя взглядом за Лоранс, танцующей с Жюстеном, Ломон сказал Фриссару:
— Жена у меня прямо помолодела!
Из-за Лоранс он стал всеобщим посмешищем, но зла на нее не держал. Нет, правда, он не сердился на нее.
Несколько месяцев она прожила в состоянии какого-то любовного безумия. Ломон никогда его не знал. Однажды он желал Люсьену Жирар, но в тот раз она была занята, и он удовлетворил свое желание с анемичной продавщицей. А сейчас у него была г-жа Стевенар, и он посещал ее каждую пятницу.
Нет, жалеть надо не его, а Лоранс. Она стала женщиной в том возрасте, когда другие перестают быть ими. И вот неожиданно она прочла в газете сообщение: Жюстен женится на восемнадцатилетней Доминике Дюпре — самой богатой невесте в городе: универсальный магазин «Братья Дюпре».
У Жюстена не хватило смелости самому объявить эту новость Лоранс. Сразу же после свадьбы он перестал бывать у нее, и однажды вечером, вернувшись из Дворца Правосудия, Ломон застал в комнате жены доктора Шуара и двух медицинских сестер.
До этого дня он ничего не подозревал. Да и потом не старался разузнавать подробности. Лоранс пыталась отравиться вероналом, причем это была не комедия. Если бы Леопольдина чудом не поднялась наверх и не открыла дверь спальни — ей послышался оттуда хрип, — все старания спасти Лоранс оказались бы тщетными.
Ночью Лоранс пришла в себя, но отказалась видеть Ломона. Три дня в ее комнату входили только врачи и сиделка. Раньше это была их общая спальня, а теперь Ломон переселился в комнату для гостей.
Наконец Лоранс передала мужу, что он может прийти к ней, он увидел старуху, прошептавшую:
— Ксавье, я едва выжила. Делай, что угодно, но ради бога ни о чем не спрашивай.
За все пять лет это был единственный намек на то, что произошло. Имя Жюстена ни разу не упоминалось. Лоранс не позволила никому из старых знакомых навестить ее и даже велела убрать из спальни телефон: его перенесли в соседнюю комнату.
Вот и все. Лармина живет в Париже и, несомненно, счастлив, насколько может быть счастлив человек. Лоранс не покидает спальни. Кто знает, не решила ли она посвятить остаток жизни искуплению своей вины?
Или мести — ему, своему мужу? Такие, как Фриссар, Деланн или Армемье, — Ломон отдавал себе в этом отчет — навряд ли поймут, что он имеет в виду, а вот Люсьена Жирар поняла бы — в этом он был уверен.
Он, считает жена, несет ответственность за случившееся — не только за ее отчаяние и разочарование, но и за перенесенное ею унижение.
И не потому ли она так озлобилась на него, что он, зная все и ежедневно видясь с нею, ни разу ни в чем ее не упрекнул, никак не проявил своей боли и раздражения?
Он много размышлял над этим и честно пытался найти выход. Но потом бросил, сказав себе, что, может быть, когда-нибудь в глубокой старости они внезапно посмотрят друг на друга и расхохочутся.
Пусть он никогда не любил ее, но тем не менее он ни к кому не испытывал такого чувства — нет, не любви, а братской привязанности.
Неправда! Он снова обманывал себя, и Лоранс это чувствовала — еще раньше, чем он сам сознавал свой обман. Его отношение к ней было схоже с состраданием, которое испытываешь при виде больной собаки на улице: ты бессилен ей помочь и даже утешить не можешь — она не поймет твоих слов.
Беда вот в чем: между ними не было ничего общего, их не связывало ничто, кроме двадцати четырех лет совместного проживания в этом особняке, так и не ставшем семейным очагом.
За это Лоранс ненавидит его и этого никогда ему не простит.
Ломон проявлял сдержанность и до сих пор не задавал вопросов доктору Шуару, но по назначенному лечению догадывался: врач не считает ее болезнь опасной. Лоранс перестала выходить из дому просто потому, что не желает после случившегося показываться на людях. Одиночества она не боялась: у нее все-таки остался муж.
Помешать Ломону ходить во Дворец Правосудия она не могла. Но, желая быть уверенной, что он всегда, в любой час ночи и дня, будет рядом, придумала приступы и серебряный колокольчик.
В этих словах Армемье выразил мнение всех его знакомых. Не было бы ничего удивительного, если бы Ломон начал пить. Или выкинул бы еще что-нибудь, лишь бы вырваться из той удушливой атмосферы, которую создала в доме жена.
А разве было бы удивительно, если бы в один прекрасный день он потерял терпение и убил ее?
Нет, нельзя допустить, чтобы такая мысль даже на секунду мелькнула у Лоранс. Ломон представил себе: в ее мозгу возникает эта идея и тут же на губах появляется бледная улыбка.
На разбившийся пузырек Лоранс не обратила внимания. Удивление Фонтана из-за того, что через два дня снова приходится готовить лекарство, тоже не натолкнуло ее на эту идею, а о встрече мужа с Фриссарами у выхода из бара «Армандо» она не знает. Сегодня в девять утра Ломон выпил коньяку, и во Дворце Правосудия кое-кто заметил, что от него попахивает спиртным, но ей это тоже неизвестно.
Ломон опасался, как бы напечатанный в газете отчет о процессе не дал ее мыслям ход в опасном направлении. Слишком уж много там говорится о Мариетте. Как бы сурово к ней ни относиться, посмертно ей придали такую притягательность, за какую при жизни она заплатила бы любую цену. А Ламбер, мужчина, любивший ее и в припадках неистовой ревности избивавший, будет из-за нее осужден.
Ломон лежал с открытыми глазами и с виду был совсем спокоен. Ровное его дыхание должно было
