— Помолчи! — резко сказала Зина. — Чего же вы хотите от нас, товарищ следователь?
— Я хочу знать, почему она это сделала. Глядя на вас, я подумал, что вы ожидали чего-то подобного, что-то последнее время зрело, становилось чуть ли не неизбежным…
— Мы ничего не знаем! — тонко выкрикнула Галя, с ужасом глядя на Демина.
— Не торопитесь так говорить, — сказал Демин печально. — Так говорить можно только в том случае, — он посмотрел прямо в сверкающие стекла очков Гали, — если вы чувствуете за собой прямую вину в смерти Селивановой. Если вы довели ее до этого. Понимаете? Я чужой человек среди вас и то не могу сказать, что ничего не знаю. Я уже знаю много, завтра буду знать еще больше. Следствие только началось. Оно будет тянуться еще неделю, может быть, месяц.
— Нас уже допрашивали! — опять выкрикнула Галя.
— Знаю. Знаю, кто допрашивал, читал ваши показания. Они не очень откровенны, но пусть это останется на вашей совести. Я хочу сказать о другом — когда вас допрашивали, Селиванова была жива. И речь шла не о смерти человека, речь шла о спекулянте Татлине. И только. Ваше, скажем, невинное лукавство во время следствия, в конце концов, не имело слишком большого значения. Сейчас речь о другом. — Демин посмотрел каждой женщине в глаза, задержал взгляд на бутылке с сухим вином, повертел в пальцах пачку с сигаретами. — Для начала я скажу вам, что уже побывал на запасной квартире гражданки Равской. На этой конюшне, как выразился сегодня один свидетель. Этот стульчик ее дожидается? Вряд ли Ира сегодня придет. Так вот о квартире. Был я там, знаю, что вы ее посещаете, знаю, с кем, зачем и так далее. Вы меня понимаете?
— Что же вы еще знаете? — поинтересовалась Зина.
— Послушайте, — сказал Демин с горечью, — не мое дело говорить вам правильные слова, которых вы терпеть не можете. Правильные слова вы сами себе скажете. Не сегодня, так завтра, послезавтра. Через год. Скажете. Не об этом речь. Человек погиб. Человек был доведен до крайности, до той безнадежности, когда прыжок из окна кажется спасением, когда смерть кажется избавлением. Красивая девушка, вроде все складывается неплохо, а она головой в асфальт. Почему? Неужели вот эта красивая жизнь так ей поперек горла стала? Простите, Лариса, Зина, Галя, но вы не кажетесь мне очень счастливыми, и я не стал бы спорить, что у вас никогда не было таких отчаянных мыслей, какая пришла в голову Селивановой сегодня утром… Разговор у нас с вами предварительный, неофициальный.
— Будут и официальные? — спросила Зина.
— Обязательно. И не один. В ближайший месяц мы с вами очень хорошо познакомимся. Если вы не против, начнем сегодня же. Я вам покажу свой маленький, не очень уютный кабинетик. Покажу ваши фотографии, которые Татлин сделал…
— Как Татлин? — удивилась Галя. — При чем здесь Татлин? Он меня никогда не снимал.
— Снимал, — грустно сказал Демин. — И не один раз, и не только вас, — он улыбнулся неожиданной рифме. — А снимал на квартире Равской — ведь там вы заканчивали веселые вечера? Так вот, пока вы здесь прощальные тосты произносили, на «посошок» рюмочки опрокидывали с новыми знакомыми, Татлин там уже пленку в аппарат заряжал и в каморку прятался. Видели в комнате каморку со слуховым окном? Вот через это окошко он вас и щелкал. Конечно, выбирал самые интересные моменты.
— Боже! — Лариса схватилась за лицо.
— А может, ошибка? Может, все это не так? Наговоры? — Какая-то затаенная надежда прозвучала в голосе Гали — скажите, мол, что все это недоразумение.
— Снимки найдены при обыске у Татлина, — бесстрастно сказал Демин. — Они подшиты в дело.
— И там м-мы? — спросила Галя.
— Да.
— Стыд-то какой, — с трудом проговорила Лариса. — А ведь нам-то она всегда говорила, что давайте, подружки, повеселимся, давайте, подружки, погуляем. Веселились, гуляли здесь, потом к ней ехали. Утром на такси давала…
— Сколько? — спросил Демин.
— Тридцатку.
— Многовато. Вам не кажется?
— Это ведь только говорится так — такси. А на самом деле… — Галя замолчала.
— Боже-боже! — стонала Лариса.
— Да хватит тебе! Противно! — жестко сказала Зина. — Распустила нюни! Все ты знала. Все прекрасно знала. С самого начала. Просто тешилась дурной надеждой, что все это вроде шуточки, невинные пьяночки, что никогда не назовут эти вещи своими именами. Вот и весь нехитрый расчет. Дескать, стыдно, когда люди знают, а когда все в тайне, то и стыдиться нечего. Сама же говорила мне, что тридцать рублей на дороге не валяются. Ну, отвечай, говорила? Наташка в морге, а ты здесь комедию ломаешь? А если парнишка твой, восьмиклассник, узнает — ты не выбросишься в окно? Так и будешь тютю-матютю разыгрывать? Наташка мне рассказывала, как Равская ее обмишулила. — Зина повернулась к Демину. — Подсунула ей какую-то работу бросовую на две-три десятки, предложила эти же десятки обмыть. Наташка до того не пила, быстро опьянела, к ним подсели какие-то итальянцы с тонкими усиками, заказали еще шампанского, потом поехали в эту конюшню. Наташка еще там хотела в окно сигануть, когда проснулась утром на заблеванном лежаке.
— А зачем Равской вообще понадобилась Селиванова?
— Наташка хорошо английский знала. А здесь, в этом ресторане, на русском редко с кем можно столковаться. И потом она была красивая, всегда кто-нибудь подсядет. А Равская… Надо слишком много выпить, чтобы на нее с интересом посмотреть.
— А с вами как было?
— Со мной еще проще. Праздник, веселье, танцы, шампанское, машины по ночной Москве, опять эта вонючая конюшня. Ну что сказать — напилась я крепко. Равская ведь не пьет. У нее, видите ли, печень. Ей, видите ли, нельзя. Ей вредно. А нам полезно. Ну, не успели войти к ней, а она мне и бросает: чего, дескать, стоишь, иди раздевайся! Эти слова до сих пор во мне, как заноза, торчат. Как осколок. Что, говорит, тридцать рублей не хочешь заработать? А у меня, конечно, шалое настроение, мне все нипочем, мне море по колено и так далее и тому подобное. А потом было утро, похмелье, была неделя, когда не знала, куда деться…
— Потом все повторилось, — добавил Демин.
— Повторилось, — кивнула Зина, опустив крупное красивое лицо. — Даже не знаю как… С парнем встречалась — разругались, нового не было… Самой вот-вот тридцать, а бабе тридцать — это больше, чем мужику сорок. В общем, жизнь показалась конченой, а тут опять Ирусик звонит, это мы так между собой Равскую называем… У меня с Ирусиком довольно быстро дело до снимков дошло. Сумасшедшая ситуация — подружилась я с французом в один из наших вечеров. Причем всерьез, о женитьбе разговоры вели… Он в Москве при какой-то комиссии по торговле. Но это неважно. С Ирусиком я встречаться перестала. Ни к чему. И кутежи ее, и пьянки даровые, и мужики с лакированными ногтями — все это мне уже было до лампочки. И что вы думаете — находит она меня. Издалека начинает, как обычно. Иезуитские манеры. На бабью долю жалуется, дескать, забыться ей хочется и… с собой кличет. Я отказываюсь. Она настаивает. Я вешаю трубку. Она приезжает. И когда все доводы ее кончаются, вынимает снимочек. Видела я себя. Вы тоже, наверное, видели? Ничего, похожа. Снимок, конечно, я порвала, а она, стерва, вынимает второй, точно такой же. Давай, говорит, девка, наноси штукатурку на физиономию — поехали. А не то через день твой француз получит очень любопытную поздравительную открытку. И я пошла. Пошла. Но если мне сейчас дадут автомат, — голос Зины стал тише, глаза сузились, — а вон к той стенке поставят Ирусика и скажут: хочешь, стреляй, а хочешь, не стреляй. Всю обойму. Вы слышите?! — Она в упор посмотрела на Демина. — Всю обойму до последнего патрона выпущу. И ни слова не скажу. Нет слов. И от нее ни слова не хочу услышать.
— Зина, как по-вашему, почему Селиванова покончила с собой?
— До снимков дело дошло. И вся недолга. Снимочек ей Ирусик показала… Или сказала, что есть такой. Девчонка, много ли ей надо… Слишком уж наряды она любила — этим и купила ее Ирусик. Наверно, бывает в жизни каждой бабы период, когда кажется, что наряды — это главное. Вот на таком периоде и повстречала Наташка нашего Ирусика.
— А что за человек — Равская?
