пользование заезжему главному следователю. «Кабинет» Сидни Олсон располагался в подвале старого крыла Дворца правосудия, рядом с тюремными камерами.
Это была небольшая допросная комната. Стены ее, внизу тошнотворно-зеленые, вверху беленые, пожелтевшие от старости, были там и сям разукрашены щербинами и абстрактными узорами из мух, прихлопнутых еще в сороковом году. Из мебели в комнате находились складные столы и металлические стулья. Окон не было, но с одной стороны находилась зеркальная стеклянная стенка, за которой во время допросов скрывался наблюдатель. Зато складные столы ломились от всевозможной техники – начиная с ноутбука «Гейтвей» и заканчивая подсоединенными к нему принтерами, сканерами и прочей оргтехникой. Еще в комнате обнаружились два новых телефона. На дальней стене висела карта Южной Калифорнии, утыканная красными, синими, зелеными и желтыми флажками. Секретарь, бодро стучавший на втором компьютере, сообщил Дару, что следователя Олсон вызвали к окружному прокурору. Но она обещала вернуться через час и просила, если придет доктор Минор, чтобы он ее подождал.
Секретарь предложил Дару налить себе кофе и кивнул на неизменную кофеварку на столике под зеркальным окошком. Кофе, который пили копы, на 180 процентов состоял из кофеина, а по вкусу, запаху и виду смахивал на расплавленный дорожный гудрон в жаркий летний день. Дарвин подозревал, что это секретное оружие американских правоохранительных органов против ненормированного рабочего дня, отвратительных условий работы, нищих клиентов и жалкой заработной платы. Дар отхлебнул из пластикового стаканчика и сразу же почувствовал себя уставшим и раздраженным на весь белый свет.
– Я зайду попозже, – бросил он.
Отыскав в коридоре пустую лавку, Дарвин включил свой ноутбук и допечатал аналитический отчет по случаю на концерте «Металлики». Подсоединил к сотовому телефону шнур для подключения к компьютеру и отправил отчет прямо на факс агентства Стюартов, чтобы они сразу получили распечатку.
Укладывая ноутбук обратно в сумку, Дар призадумался о том, как убить следующие полчаса. Приняв решение, он прошел до конца коридора, мимо тюремных камер, в которых заключенные завывали на разные голоса, словно шавки в конуре, и поднялся по отполированным ступеням в старый готический зал суда. От деловой и мерзкой пристройки, в которой располагались кабинеты Говнюка и прочих судейских крыс, старое крыло отличалось отсутствием кондиционеров и поистине королевской роскошью отделки помещений.
Два дня назад Дарвин заявил Сидни, что любит мыльные оперы. Поскольку телевизор он обычно не смотрел, то наверстывал упущенное, присутствуя на судебных разбирательствах, пока ожидал слушания тех дел, на которых выступал в качестве свидетеля-эксперта. Проскользнув в зал 7А, Дар присел в заднем ряду и кивнул нескольким знакомым, таким же заядлым слушателям.
Ему понадобилась всего пара минут, чтобы вникнуть в суть происходящего. Разбиралось дело о сексуальном домогательстве. Служащая одной маленькой фирмы заявила, что начальник склонял ее к сожительству. В зале стояла одуряющая жара, и добрая половина присяжных задремывала под показания череды свидетелей, которые расцвечивали рассказ о сексуальных пристрастиях начальника все новыми подробностями. Двадцатилетняя девица-регистратор показала, что начальник в ее присутствии неоднократно заявлял, что истица – секретарша сорока с лишним лет – «еще ничего».
Через десять минут настала очередь истицы давать показания. Эта женщина живо напомнила Дарвину его университетскую преподавательницу латыни. Громоздкие очки на цепочке, старомодный костюм, белая блузка с пышным жабо, простые туфли и тусклые светлые волосы, собранные в пучок. Она держалась скромно и застенчиво и, судя по выражению лица, уже много раз успела пожалеть, что начала это разбирательство.
Ее адвокат умело провел несчастную через серию каверзных вопросов. Тем временем ответчик – маленький, сильно смахивающий на хорька человечек – извелся от жары в своем шерстяном костюме, отчего постоянно ерзал и елозил на стуле. Истица отвечала так тихо, что судье дважды приходилось просить ее повторить свой ответ погромче.
Некоторые присяжные едва удерживались, чтобы не соскользнуть в послеобеденный сон. Дар был знаком с судьей. Его честь Уильям Райли Уильямс, шестидесяти восьми лет от роду, отличался таким количеством морщин и подбородков, что походил на восковую скульптуру киноактера Уолтера Метау, которую кто-то неосторожно поднес к открытому огню. Но Дарвин также знал, что за дремотной, скучающей внешностью судьи Уильямса скрывается острый и проницательный ум.
Адвокат истицы наконец добрался до главного вопроса.
– Мисс Максвелл, какое же проявление предосудительного поведения вашего непосредственного начальника послужило причиной того, что вы вынуждены были решить этот конфликт только путем судебного разбирательства?
Последовала пауза, во время которой истица, судья и немногочисленные слушатели мысленно переводили этот пассаж с юридического языка на человеческий.
– Вы спрашиваете, что сделал мистер Стаббинс такого, из-за чего я решила начать судебный процесс? – наконец выдавила мисс Максвелл.
Говорила она так тихо, что все присутствующие в зале, кто еще не заснул, вытянули шеи, чтобы получше слышать.
– Да, – ответил адвокат, не рискуя больше сбиваться с нормального английского языка.
Мисс Максвелл покраснела. Румянец залил сперва ее шею, выглядывающую из белой пены жабо, перекинулся на щеки и, наконец, окрасил лоб в ярко-розовый цвет. Казалось, на нее плеснули красной краской.
– Мистер Стаббинс сказал… он сделал мне нескромное предложение.
Судья Уильямс облокотился о стол, подпер ладонью свои бесчисленные щеки и подбородки и попросил истицу повторить ответ погромче. Она повторила.
– И вы сочли это нескромное предложение домогательством? – спросил адвокат.
– О да, – кивнула мисс Максвелл и зарделась еще гуще. Она потупила взгляд и теперь смотрела на свои судорожно стиснутые руки.
– Не могли бы вы сказать суду, какое непристойное предложение сделал вам начальник? – с нескрываемым триумфом в голосе попросил адвокат, поворачиваясь к присяжным.
Мисс Максвелл с минуту глядела на свои руки, а затем едва слышно что-то прошептала. Дарвин и другие слушатели подались вперед. Все поморщились, изо всех сил пытаясь расслышать ответ истицы.
– Вы не могли бы повторить это погромче, мисс Максвелл? – попросил судья.
У него даже голос был похож на голос Уолтера Метау.
– Я не могу, я стесняюсь, – призналась несчастная секретарша, быстро-быстро захлопав ресницами за стеклами своих огромных очков.
Адвокат озадаченно обернулся к истице. Видимо, этот ответ выбивался из канвы его тщательно отрепетированной пьесы. Мистер Стаббинс ухмыльнулся и принялся что-то шептать своему адвокату, который с самого начала заседания хранил невозмутимое выражение лица.
– Могу я посовещаться с адвокатом защиты? – спросил адвокат мисс Максвелл, не желая отказываться от успеха, достигнутого путем сложной юридической эквилибристики. Последовало краткое совещание, во время которого адвокат защиты что-то лопотал, адвокат истицы захлебывался шепотом и яростно жестикулировал, а судья молча слушал и хмурил брови.
Через несколько минут адвокаты расселись по местам, а судья обратился к пылающей от смущения истице:
– Мисс Максвелл, суд понимает ваше нежелание повторять вслух фразу, которую вы восприняли как непристойное предложение. Но, поскольку обстоятельства вашего дела требуют, чтобы суд и присяжные точно знали, что именно вам сказал мистер Стаббинс, не могли бы вы написать эту фразу на бумаге?
Мисс Максвелл призадумалась, кивнула и побагровела еще больше. Наблюдатели с недовольным стоном опустились на скамейки. Судебный пристав принес ручку и блокнот стенографиста. Мисс Максвелл писала злосчастную фразу, казалось, целую вечность. Пристав вырвал листок из блокнота и протянул его судье. Судья прочел, выражение его лица нисколько не изменилось. Он поманил адвокатов и отдал им листок. Те молча прочли и от комментариев воздержались. Пристав, с листком в руке, подошел к скамье присяжных заседателей.
Первой сидела женщина – очкастая, высокая, худощавая, но на удивление полногрудая. Она была одета в черный деловой костюм и белую блузку, и ее волосы тоже были собраны в пучок.
