P. S. Я думаю ты не очень рассердишься что я взяла два апельсина дочурке???
P. S. У нас место кладовщика вакантное!!!
P. S. В голову никаких глупостей не бери потому что я работник общепита и санитарная книжка у меня в парядке!!! Надеюсь ты понимаешь???
Калев долго пялился на письмо, потом перечитал его и подсчитал: 27 восклицательных и 6 вопросительных знаков, точек и запятых не было. Все пожелания и поучительный стишок, призванный вселить в него уверенность — похоже, из чьего-то старого альбома, — были выведены явно с любовью и терпением, химический карандаш все время слюнявился. Впору было умилиться, а Калев боролся с приступами тошноты. Предложить мне — место кладовщика! Вот, значит, до чего докатился!
Он скомкал письмо, бросил в пепельницу, взял спички и зажег его. Желтоватый язычок пламени с фиолетовым краешком жадно лизнул письмо, оно развернулось, и Калеву пришлось снова перечитать каждую его строку. Уже догорело «Твоя Магда!», а он все пялился на пепельницу, и голова была тяжелая и пустая, будто колокол. Долго еще глядел бы он на серый пепел, ощущая такой же серый прах в душе, если б не решительный стук в дверь. Ее распахнули, не дожидаясь ответа.
— Через час вы должны освободить номер! — объявил знакомый малиновый нос.
— А-а…
Малиновый нос подошел к кровати и приподнял край одеяла.
— Простыню придется оплатить. Порвана.
— А-а…
— Стол прожжен в двух местах. Оплатить!
— А-а…
Калеву и в голову не приходило возражать: ни он, ни Магда не курили, а единственный костерок только что догорел, и следов от него не осталось, кроме разве пригоршни серого праха. Машинально, мыслями где-то далеко или, вернее, нигде, Калев достал бумажник и протянул пятерку. Дежурный презрительно смерил Калева взглядом, так же уничтожающе оглядел и купюру.
— Нализался как свинья, — подвел он итог и повернулся кругом на каблуках. — Живо собирайте вещи!
— А-а… — отозвался Калев Пилль.
И начал собираться. Словно в полусне, утратив чувство реальности. С тем же автоматизмом лунатика проглотил остатки ликера. Условный рефлекс подтолкнул его к крану ополоснуть лицо.
Кран долго и как-то по-особенному злобно кашлял. Когда же Калев наклонился посмотреть, пойдет ли оттуда вообще что-нибудь, кран с победным ревом шваркнул ему прямо в физиономию мутно-бурой жижей. Замолк, а потом заполоскался злорадным смехом. Воды больше не было. Это вернуло Калева Пилля к жизни.
Когда он прибыл на вокзал, выяснилось, что до отправления ближайшего поезда больше двух часов. Вокзал пропах луком и потом, и Калев почувствовал, что долго оставаться тут не сможет. Он отыскал пятнадцатикопеечную монету и поставил чемодан в автоматическую камеру хранения. 4-9-78 — набирал он номер кода, понимая, что никакая сила не заставит забыть его: 4 сентября 1978 года. Этот день он будет помнить до гробовой доски, этим кодом он сможет пользоваться до конца дней своих.
Ноги привели Калева Пилля в Старый город. Идти медленно он почему-то не мог и мчался по тесным, малолюдным улицам, как паровоз. Голова все еще гудела, хотя и меньше. В этих местах он бывал раз в год по обещанию, да и то днем, так что теперь толком и не ориентировался. Чехарда закоулков и сводчатых ходов улиц Уус, Вене, Лаборатоориуми сплелась в какой-то лабиринт, гордиев узел, — Калев перестал понимать, где находится, да это и не особенно его заботило. Ну и пусть лабиринт, пусть он окончательно здесь заблудится, может, он и не желает искать выхода…
Крытый ход пересекал забор, — Калев карабкался и попадал в новую полутемную дыру. Он продирался сквозь сушившееся тряпье, вырвал несколько заколоченных обветшалых воротец. Все дальше, дальше, дальше — словно гонимый амоком, — все равно куда. Мчаться, бежать, рваться — и Калева даже радовало, когда угол стены царапал ему руку или, зацепившись за коварный гвоздь, трещало пальто.
Ни он сам и никто другой не знал, долго ли продолжалась эта свистопляска. Только когда полная луна повисла над древними башнями, Калев постепенно сбавил ход. Теперь он успевал даже озираться по сторонам, насколько позволяли хиленькие фонари, отбрасывавшие гигантские тени.
Вымершим, потусторонним был старый город этой душноватой для начала осени безветренной ночью. Неужто под этими изъеденными проказой сводами, за бельмами окон, за стенами, атакованными гуммой, в самом деле теплятся огонечки жизни человеческой? А коли так, то они тоже должны бы призрачно дрожать-подрагивать, словно светляки на болоте. Одинокие, немощно-тонкие деревья, произраставшие меж тротуаром и булыжной мостовой, страдали дистрофией, а может, то были лишь тени деревьев настоящих, их души, выходцы с того света: коснись — и растают. На крышке мусорного бака устроился огромный кот и не сводил со стоящего в воротах Калева фосфоресцирующих глаз. Они долго таращились друг на друга, и Калева охватило странное ощущение, что этот кот знает, видит его насквозь до последнего извива души… Да уж не тронулся ли я, спросил он самого себя.
Где-то вверху скрипнуло. Калев глянул в направлении звука, а когда снова обратил взгляд к мусорному баку, там было пусто. Кот растаял, канул в небытие. А может, его и не было? Прямо под ноги Калеву ухнулся замшелый камень. Неужто со свода? Непонятно.
— В открытую, значит, пошли? — спросил Калев духов, теперь уже вслух. Все это, однако, не устрашило его, а показалось, скорее, потехой, какой-то зловещей шуткой.
Он повернулся и едва не ступил в пустоту: прямо у остатков стены зиял канализационный колодец… Калев зажег спичку и глянул в дыру. В глубине тускло рябило водяное око — на миг оно словно бы дрогнуло, насмешливо покосилось и снова потухло.
Эти колодцы и трубы вроде бы аж с XIV века — вода казалась такой же древней, безжизненной, дышащей на ладан. А сколько вообще лет воде?
Старый город, дряхлые привидения древнего города. Холодные карлики — это, кажется, термин из астрономии, но если б здесь водились привидения, то не вампиры душных городов юга — жестокие, похотливые, с привкусом крови во рту, — а именно холодные карлики. И если бы через дорогу шел рыцарь без головы, то он припадал бы на одну ногу, а под мышкой у него кожаным скрипом скрипел бы костыль. Здешние привидения не стали бы коршунами набрасываться на смертного — они бы паясничали, гримасничали, дурачили и сбивали бы с толку, а потом заходились бы булькающим стариковским смехом. И маялись бы старческой немочью.
Теперь Калев заблудился окончательно. Отступая, он дошел до стены, которой прежде не было. На стене темнел какой-то комок, Калев тронул его и тут же отдернул руку: холодный комок оказался мертвым голубем. Орнитоз, подумал Калев и вкупе с Аристотелем готов был поверить, что болезнь эта — порождение отсырелых старых стен. Это их мертвящая осклизлость въедается в голубей, разрыхляет кости и затягивает глаза гнойной пеленой. Так он стоял перед дохлым голубем, не зная, как выбраться из этого лабиринта. Жуткие, околдованные стены. И внезапно в нем шевельнулась мысль — не случайно он попал сюда, есть в этом некий сокрытый смысл.
Малые дети воображают, что наверху, в сияющей голубизне, живет эдакий светлоглазый дедушка с большой белой бородой, он-то и ведает их поступками. А глубоко под землей обитает другой — черный, взлохмаченный, с копытами, который тоже хочет власти над людскими душами. Но если кому-то управлять судьбой Калева, то уж не этим двоим. Его искуситель должен носить имя Горя-Злосчастья или Великого
