маленький угнетенный народ, полный жизненных сил, на фоне подлинно народной песни… Разве это невозможно? — И Карл-Ээро заверил, что вполне возможно. — Эта сцена чем-то напоминает «Генриха IV» — помните, у Генриха Манна большой праздник после Варфоломеевской ночи; Фейхтвангер тоже любит такие возвышенно драматические ситуации. Понимаете?
— Понимаю, что ты хочешь все отправить в задницу, — буркнул Картуль, невоспитанный человек, таким уж он уродился. — Манн, Фейхтвангер и Синиранд… Мощная троица…
Как ни выходит из себя Мадис Картуль, обвиняя коллегию в вульгарном социологизме, в овладении спецификой ораторского, а не киноискусства, эти угольки он все равно получает на свою голову. Коллегия требует от Синиранда внесения поправок. Синиранд, вежливо поупиравшись, соглашается.
Вот теперь и стоит перед Мадисом эта самая трудная в режиссерском деле задача: не будучи убежденным, убедить других. На столе в номере Мадиса пять пустых пивных бутылок.
— Они же оболтусы, эти барчата, а ты простой честный человек и поешь эстонскую песню. Наверняка это получится, наверняка это выгорит… — уверяет Мадис.
— Ни хрена не выгорит. Разве этакие оболтусы понимают, что я настоящий человек? А ежели они не понимают, на кой ляд я им петь буду? Никакого резона нет.
Яан Сокуметс огорчен и озабочен. Мадис тоже чувствует, что нет в этой песне ни малейшего резона, эта прелестная песенка нужна здесь, как корове седло. Но у Мадиса нет выхода. Он и так обращался со сценарием очень и очень запросто, все имеет границы.
— Чем больше они смеются, тем глупее выглядят, — доказывает он.
— Нет! Я, то есть камердинер, все-таки, выходит, еще глупее. Хоть мало-мальски разумный камердинер петь не станет. Он какую-нибудь штуку отмочит.
— Ну, а если прочитать стишок? Патриотический? — Мадис пытается убедить Яана, но сам понимает, что это еще большая чушь. Что же, черт возьми, делать?!
— Не, я это играть не стану… Может, какой ученый артист и сумеет… Это липа… — Мадис видит, что Сокуметс ему от души сочувствует. — Давай выкинем это место вовсе, — предлагает Яан.
— Нельзя.
— Тогда твое дело труба, — говорит Яан и думает: гляди-ка, еще и поглавнее этого человека есть люди. Он на нас орет, а есть такие, кто опять же на него, да еще и такие, кто, в свой черед, на этих крикунов… Так-то оно и идет, да, что воробей ловит мошку, кошка — воробья, а собака кошке трепку задает. Весь свет — как одна большая лестница… Он, Яан, на нижней перекладине, все от него требуют, а он никак не может исполнять. Липа это все, паршивое это дело.
— И силу ты тоже не должен в ход пускать — это ведь по большей части женщины, что над тобой измываются… — рассуждает Мадис сам с собой. — Ты сказал, что отмочил бы какую-нибудь штуку. Какую же?
— Кабы я в самом деле был этим камердинером, тогда небось нашел бы, как вывернуться… — Яан в растерянности. — Слушай, утро вечера мудренее, может, завалимся лучше на боковую…
— А что еще остается… Завтра мы это снимать не будем, но очень скоро придется. Объект у нас отбирают.
Мадис тяжелыми шагами подходит к окну, смотрит на улицу. И видит мужчину в элегантном синем костюме. Кто же это? Черт возьми, Карл-Ээро Райа собственной персоной! Приехал, значит, поглядеть, как я расхлебываю кашу, что он мне заварил.
Мадису вдруг делается грустно, он чувствует себя старым и ужасно усталым. И еще ощущает тупую, гложущую боль в желудке — пиво, нельзя было так надуваться. Он представляет себе, как Карл-Ээро заказывает всевозможные деликатесы — да, он великий и утонченный гурман, это надо признать. Он может есть то, чего не переносит брюхо Мадиса, он может приказывать и запрещать, сам при этом ничего не делая. Каменная злоба наполняет сердце Мадиса.
— Так я пошел…
— А стоило бы кое-кому шею свернуть…
— Такие вот дела.
По-видимому, Яан Сокуметс читает мысли Мадиса. Чудесный мужик этот Сокуметс! Плохо, что его баба понапрасну сегодня дожидается.
— Слушай, я тебе завтра утром дам «уазик», заскочи домой.
— Если это лишних хлопот не составит… — Видно, что Яан и в самом деле рвется к жене. А к кому рваться Мадису со своими заботами, со своей изжогой? Сегодня он никого не хочет видеть. Даже Марет.
— Ничего. Только выезжайте пораньше. Часов в шесть. Тогда успеете вернуться ко времени.
Яан идет в свой номер, который по указанию Мадиса Вероника выклянчила-таки после жутких презрительных и гневных гримас.
Там, не зажигая света, Яан Сокуметс укладывается в постель, но сон к нему не идет. Где-то квакают водопроводные трубы, снизу доносится пение. Непривычное место. Непривычные заботы…
Яан Сокуметс думает. Думает очень напряженно, но не об Альвийне. Он видит себя в роли шута, барышни насмехаются над ним; что же может тут придумать этот несчастный камердинер? Они на верхней ступеньке лестницы, над ними никого нет… А может, все-таки?.. Слушай-ка, Яан Сокуметс, ведь есть же кое-кто и повыше! Есть!
В номере Яана загорается свет. Уже половина второго, но безо всяких колебаний плетется, посасывая трубочку, старый человек к номеру Мадиса. Смачно плюет на дверь и требует впустить его.
Слышно, как скрипнула кровать. И Яана впускают.
VIII
Карл-Ээро Райа решил подкачать мускулатуру плеч и спины, он нацепил на эспандер еще одну пружину. Упражнения выполняются перед распахнутым окном — высокий стройный светловолосый мужчина, настоящий северный тип, немного за сорок; говорят, что он родился в сорочке; между прочим, этот факт был засвидетельствован и медициной. Свою сорочку он хранит до сих пор, из чего, однако, не следует делать вывод, будто ведущий режиссер студии суеверен. Напротив, Карл-Ээро Райа придерживается широких современных взглядов, у него манеры английского джентльмена, он крупный знаток французского кино, заслуженный деятель искусств Эстонской ССР.
Из столовой несло вонью — там уже варили щи, капуста явно прошлогодняя; после недолгих размышлений Карл-Ээро Райа сунул в рот мятную конфетку. Вместо зарядки сейчас бы в теннис сыграть, но разве в такой дыре найдешь партнера. Да и вряд ли в этом городишке есть корты.
Эспандер поскрипывал, поблескивал на солнце, в плечах разливалась приятная теплота. Пожалуй, хватит. Небольшая зарядка заканчивается бегом на месте. Карл-Ээро Райа отводит на это пять минут.
Раз-два, раз-два, теперь побыстрее, еще быстрее, теперь медленнее, еще и еще, раз-два, раз-два. Карл-Ээро на бегу размышляет о причинах, приведших его сюда. Мадис Картуль, этот несносный ребенок, снова что-то крутит. Поругался с Альдонасом Красаускасом; молодой и, по-видимому, довольно перспективный Рейн Пийдерпуу озабочен тем, что невозможно уразуметь, чего добивается режиссер- постановщик. Да еще эта немыслимая история со швейных дел мастерицей, Марет, что ли, ее зовут, какая- то тихая овечка. Райа даже не может вспомнить, как она выглядит. И будто бы ей доверена небольшая, но важная роль невесты Румму Юри. Роль, которая, несомненно, подошла бы Керсти или, например, Эве Киви, она десятки раз справлялась с подобными ролями.
Раз-два, раз-два, гм, все эти сомнительные действия Мадиса не движение вперед и даже не бег на месте, раз-два, раз-два, это опасный бег назад, это наверняка приведет к краху…
Да, дело тухлое, Мадис Картуль явно что-то мудрит, хочет, как всегда, перевернуть все вверх тормашками. Но что здесь переворачивать-то, что вообще здесь стоит переворачивать? Задача немудреная, это ведь не «Гамлет», или «Вишневый сад», или «Юдифь», не насыщенное многоплановое произведение, работая над которым можно выдвинуть какую-то новую концепцию. Румму Юри должен быть просто лихим разбойником с большой дороги! Он, Карл-Ээро Райа, уже декларировал и на коллегии при обсуждении
