о чем-то перешептываются. Вот они посвящают в свой план остальных, и камердинеру дают приказание потешить господ. Ах, он не знает как? Весьма печально. Ну, мы можем немножко помочь. На него надевают чепец, а в руке пусть он держит сковородку. Сокуметс и вправду смешной, господа хохочут до упаду, тарелки с жарким отодвинуты в сторону. Хе-хе, какие все-таки умницы девушки, славную шутку придумали! Да, течет еще в наших жилах голубая кровь предков!
Между прочим, Сокуметс — настоящий талант, отмечает Карл-Ээро Райа. Играет он совершенно естественно. Жаль только, не то, что надо. Он беспрестанно улыбается своей дурацкой улыбкой, словно какой-то угро-финский Швейк. Да. но как отсюда перейти к патриотической песне? Карлу-Ээро теперь даже жалко, что такая чудесная сцена должна пойти насмарку. Все же я настоящий профессионал, не может не отметить он. Хороший столяр огорчается, если прекрасную доску испортят тупым рубанком. Даже в том случае, когда этот халтурщик — его враг и поплатится за свою глупость.
Так. Теперь камердинера обрядили форменным шутом. Да, но шуту ведь не пристало петь дорогую эстонскому сердцу народную песню! Это уже не просто безвкусица — это сущая насмешка над внутренним превосходством эстонца. Стоп, хочется крикнуть Карлу-Ээро Райа. Неужели Картуль и впрямь круглый дурак?
— Одну estnische Volkslied[9], — требует смородиноглазая барышня. О, она умеет наслаждаться! Если бы в обычае были публичные казни, такие женщины наверняка целые дни просиживали бы возле гильотины.
— Silentium ad cantrum![10] — орет молодой усач, обвивший рукой талию главной истязательницы.
— Volkslied! Volkslied! — скандирует полупьяная компания. У одного совершенно лысого барина монокль выпал из глаза и повис над тарелкой, мертвецки бледные ланиты графа из Туповере покрылись розовыми пятнами. Он тянется ухом ко рту своей благоверной, хочет что-то выяснить. Но матроне сейчас не до него. Раскрасневшаяся, она утирает пот и словно не замечает, что рука сидящего рядом солидного военного вроде бы случайно улеглась на ее внушительную ляжку.
А Сокуметс не спешит. Наконец он почтительно произносит — только во взгляде его нет ни капли почтительности, — что сейчас никак не припомнит ни одной стоящей народной песни, а потому, может, господа позволят ему спеть песню, которую весь эстонский люд страсть как любит. «Ну так начинай, чего он там еще дожидается», — говорят господа.
И вот камердинер скидывает с головы чепец и начинает медленно, отчетливо и звучно:
Боже, царя храни-и…
«Это еще что за чертовщина?» — пугается Карл-Ээро Райа. Пугаются также бароны и господа помещики. Раздаются выкрики, требующие прекратить кощунство, но Яан Сокуметс сбрасывает с себя шутовской наряд и продолжает петь, верноподданнически вытянувшись в струнку, государственный гимн империи. В компанию остзейских баронов затесался один русский генерал. Немецкий язык он знает плохо и чувствует себя не в своей тарелке. К тому же он уже навеселе. И вот генерал с величавой медлительностью поднимается с места и вызывающе застывает по стойке «смирно». Что остается делать прочим офицерам? Они тоже встают. По одному, неохотно, кажется, вот-вот лопнут от злости. Что поделаешь, друг любезный, царя надо почитать… Здесь, конечно, Ostseeprovinz, веками хозяйничали здесь остзейские бароны, однако формально и этот кусочек является частицей великой империи. Никто не может обвинить камердинера в святотатстве, шутовские тряпки он бросил, величаво звучит его сочный баритон, испрашивая у божественных сил здоровья и долголетия батюшке царю.
А вот и фейерверк, с шипением и треском взлетают ракеты, торжественно крутится огненное колесо. Зеленые вспышки бария и фиолетово-красные стронция высвечивают лица господ, бросают на них мертвенные тени. Кто это устроил иллюминацию в такой неподходящий момент? Повелитель огня, где твоя голова! Но, поглядите-ка, распорядитель праздничной феерии тоже стоит, вытянувшись, и даже тихонько подпевает — это аптекарский ученик, сын мужика, его посылали в Петербург на выучку. Чем же он виноват? Ведь гимн прямо-таки требует помпезного освещения.
Бароны стоят, на их лицах играет адское пламя, небо над их головами темное. Эти люди принадлежат прошлому, их будущее — загробный мир. Их время близится к концу.
Над барским садом торжественно плывет тяжеловесный державный мотив. Словно орел, залетевший в курятник, спугнул он прелестные галопы Штрауса и Оффенбаха. Пятеро крестьян, обученных в подобающих случаях исполнять немецкие песенки — так называемый баронский дворовый оркестр, — тут же ретиво подхватывают мотив. Они играют серьезно и ревностно, на простодушных лицах плохо скрываемое злорадство. Играют они медленно и, закончив куплет, начинают новый. Не пропускают ни одного. Пускай немчура постоит! Конечно, музыканты не очень-то любят эту главную песню тюрьмы народов, однако клин клином вышибают, и вышибать чертовски приятно! Нибелунги нибелунгами, но и на них нашлась управа! Лоб графа Деллингхофа покрывается потом, нос вытянулся. И острый клык покусывает кончик уса; будучи уроженцем Эльзас-Лотарингии, граф ненавидит Россию, но ничего не попишешь: боже, царя храни! Царь есть царь, в его длинном титуле упоминаются также Лифляндия и Курляндия. Никуда не денешься.
Огни потухают, наконец-то это тягостное пение, это откровенное глумление над ними прекратилось. В изнеможении они плюхаются на свои места. Наступает гнетущая тишина.
Тут Карл-Ээро замечает, что и он встал по стойке «смирно». Он быстро подходит к Мадису и говорит немного хрипловато:
— Превосходно придумано, превосходно.
Мадис хитро поглядывает на него, в уголках губ затаилось нечто похожее на простодушную усмешку Сокуметса.
Карл-Ээро собирается уходить. Но сперва он все же успевает влить ложку дегтя в бочку меда:
— Все это хорошо, но должен тебе сообщить, что на будущей неделе коллегия хочет просмотреть черновой материал — треть фильма, по графику, должна быть отснята.
— Ничего я вам не собираюсь наспех показывать, — хмурится Мадис.
— Ты эти свои шуточки брось, порядок есть порядок, — сухо заключает Карл-Ээро. Теперь он и в самом деле уходит.
Мадис угрюмо смотрит ему вслед, потом плюет от всей души.
XI
Правильно ли я все же поступил, мысленно прикидывает Рейн Пийдерпуу. Не смахивает ли это, часом, на предательство? Нет, успокаивает он себя, никакого предательства нет и в помине. Он держал себя вполне разумно, да и Карл-Ээро Райа, человек корректный, этого уж у него не отнимешь, вовсе не пытался его на что бы то ни было подбивать. Скорее, это был обмен мнениями, выяснение позиций.
Рейн, откинувшись в кресле, маленькими глотками смакует мозельское. Он еще раз перебрал в уме, проконтролировал недавние события.
Что дурного в том, что они обсудили с ведущим режиссером студии ход съемок? И вполне естественно, что зашел разговор о стиле работы Мадиса. Рейн держался весьма тактично, он больше слушал, чем высказывал суждения.
Б номере все еще чувствовался приятный запах трубочного табака Карла-Ээро. Утонченная личность, уважительно, хотя и не без оттенка иронии отметил Рейн. Мадис и Карл-Ээро — Моцарт и Сальери… Даже среди сотрудников студии кое-кто проводил такую параллель. Ну, как бы там ни было, при этом невозможно не усмехнуться. Может быть, в Карле-Ээро и есть что-то от Сальери, но какой, к черту, Моцарт этот Картуль?
При мысли о Мадисе Рейн снова нахмурился: позавчера его выгнали из-за монтажного стола, как мальчишку. «Если я еще раз замечу, что ты за мной шпионишь, то…» — пригрозил Мадис. Фраза, правда, осталась незаконченной, но ясно, что это намек на судьбу предшественника Рейна. В конце-то концов, мы ведь вместе должны везти этот воз, хотел было возразить Рейн, однако сдержался. Но, разумеется, обиделся: а я что, не режиссер? Неужели пять лет работы под руководством известного Грум-Гржимайло
