открытая система, называемая Мати Кундером, прекратит свое существование, а ее энтропия возрастет, что в конце концов приведет к окончательно равновесному состоянию — под венком, на лентах которого, по всей вероятности, напишут, что киностудия чтит память замечательного пиротехника и т. д. и т. д.
Широкими шагами расхаживал он по мокрой от росы траве, прищурившись, долго смотрел на спокойное море, сливающееся с небом.
Итак, мы живы, и надо радоваться жизни. Мати мог бы радоваться жизни; разумеется, судьба преподносила ему и хорошее и плохое, но в конце концов Мати, как поплавок, все же выскакивал на поверхность. И в дальнейшем, наверное, будет выскакивать. В это утро просто невозможно было думать иначе.
Мати потянулся.
Он был почти счастлив.
II
Микроавтобус подпрыгивал на камнях и кочках, лавировал между пнями, с трудом продвигался по заболоченному лугу, испускал жалобные и истерические вопли, угрожающе стонал.
— Дальше не проедешь, — сказал шофер, и Рейну Пийдерпуу пришлось пройти несколько сотен метров.
Это была большая осевшая и покосившаяся корчма. Мадис Картуль, режиссер-постановщик фильма, выбрал ее из многих десятков подобных. Шоссейные дороги давным-давно отошли от таких хибар, люди отдали их под пристанище жукам и крысам. И правильно сделали — старая деревенская корчма была на редкость безобразная развалюха. Окружающий пейзаж своей невыразительностью вполне ей соответствовал: редкие и чахлые кустики ольхи да две кряжистые ивы в канаве с мутной водой. Одним словом, по камешку и оправушка. Непонятно почему Мадис облюбовал эту сараюху. Строителям работы до черта, да и подъехать сюда невозможно. У входа росло единственное дерево, мало-мальски похожее на дерево — старая скривившаяся липа; изогнутая к югу, с северной стороны она наполовину иссохла. Рейн представил себе, как эта липа будет переходить из кадра в кадр — ее снимут и справа, и слева, ведь, чтобы создать хоть какую-то композицию кадра, другого акцента здесь не найдешь. Ну, эпопею «Правда и справедливость» Антона Таммсааре здесь, пожалуй, снимать можно, но для этой чертовой ерунды, для этого дурацкого вестерна такая богом забытая трущоба совсем не подходит.
Рейн подошел к входу, его взгляд остановился на старой полусгнившей коновязи. Зубы давно отошедших в лучший мир скакунов в двух-трех местах почти перегрызли ее. Коновязь… Современные дети, наверное, и не знают, что это за штука такая, теперь их не делают. Рейн предался сентиментальным воспоминаниям, он вспомнил, что ему все же довелось видеть лошадей возле коновязи, Он был тогда довольно мал, потому что в памяти возникла лошадь огромных размеров. У нее на шее висел мешок с сеном, время от времени лошадь головой подбрасывала его вверх. Кляча пофыркивала и беспокойно грызла коновязь ужасно длинными желтыми зубами. От этого звука по спине бежали мурашки. А потом она нетерпеливо заржала, и вдруг прямо перед Рейном на снег полилась ярко-желтая толстая струя. Снег таял, по нему растекалась желтизна. Как остро восприятие ребенка: Рейн точно помнит теплый, вообще-то не резкий, даже какой-то бархатистый запах лошадиной мочи. Запах, который можно сравнить… гм, только с запахом лошадиной мочи.
Ну да, хорошо, хорошо. Но пойдем, однако же, дальше. Посмотрим, что тут еще интересного.
Рейн обошел полуразвалившуюся корчму, поднялся по скрипучей лестнице черного хода и оказался в низеньких сенях. В нос ударили затхлые запахи гниющего дерева, плесени, сырости. В одном углу прямо между половицами вырос куст крапивы. Его лишенные хлорофилла бледно-желтые листья были почти прозрачны. Рейн наклонился, чтобы рассмотреть их, такая сюрреалистическая крапива должна понравиться художнице Хелле, и вдруг обстрекался. Вот черт, подумал он, почесывая появившуюся сыпь, и растения-то нет, только какой-то призрак лунного цвета, а сколько злобы. Это астральное эхо крапивы, бледная тень роскошного детского пугала, могло бы опять далеко увести мысли Рейна, если бы он в одном из окон не увидел самого Мадиса Картуля.
Мадис Картуль, да, вот он стоит там! Человек, о котором Рейн столько слышал, но встречался с ним всего раза два; стоит себе под сенью только что осмотренной заветной липы, руки в боки, и, как видно, о чем-то размышляет.
Рейну предстоит работать режиссером под его руководством. Съемки, правда, начались, однако Мадис навязанного ему помощника (тот и в самом деле оказался довольно-таки беспомощным) уже успел послать к чертям.
Мадис стоял немного правее середины окна и смотрел вверх. Так что перед глазами Рейна возник неплохой кадр с уравновешенной композицией, хотя, пожалуй, слишком назидательный.
«Вот он стоит, заслуженный деятель культуры республики Мадис Картуль, чье шестидесятилетие общественность и многочисленные любители киноискусства недавно торжественно отметили. (Рейн любил иногда развлечься подобного рода мысленными сентенциями.) Досточтимого режиссера наградили Почетной грамотой Министерства культуры, и эту радостную новость напечатали петитом на последней полосе газеты «Сирп я вазар»[2]. А в следующем номере юбиляр поблагодарил отметивших его скромные достижения за оказанное внимание, выразившееся в добрых пожеланиях и обильных цветоподношениях».
Нет, нельзя впадать в цинизм, я должен относиться к нему с симпатией, чувствовать симпатию, раздумывал Рейн. Он должен быть для меня авторитетом, иначе наша совместная работа пойдет прахом. Тут вступит в силу известный и единственно верный закон кино, следовать которому порой безмерно трудно: спорь и ругайся, пока не началась работа, но, как только приступишь к делу, ты должен убедить самого себя и других, что режиссер знает все, а сценарист просто бесподобен. Если сам не поверишь, то и другим не внушишь, и работа не пойдет.
Кроме того, когда в один прекрасный день фильм будет закончен, в титрах дадут и фамилию Рейна Пийдерпуу; в какой-то степени от этого фильма зависит его ближайшее будущее, то, когда он получит совсем
Кстати, не так уж и трудно увидеть этого субъекта в положительном освещении, потому что в его корпуленции есть нечто от весьма почтенного человека — мистера Пиквика. Одет он невообразимо потешно: шестидесятилетний Мадис влез в какие-то чудовищные тренировочные штаны, по крайней мере, номера на четыре меньше, чем нужно. Да еще под натянутую до предела резинку на животе умудрился засунуть большие пальцы (может, у него с собой есть запасная резинка?). На Мадисе была вязаная кофта, неопределенным цветом и пуговками напомнившая Рейну кофту покойной бабушки. И все же этот Картуль внушает определенное уважение, ведь известно, что более упорного, смелого и находчивого киношника на эстонской земле, пожалуй, не найдешь.
Мадис Картуль сплюнул, пробурчал что-то себе под нос и походкой тореадора, зажав в руке топорик, направился к липе…
Ну, тут уж второй режиссер почувствовал, что не может не вмешаться. Вон оно что! Значит, дерево, которое, по мнению Рейна, было единственным хоть сколько-нибудь художественным моментом, должно рухнуть!
Они здороваются, обмениваются рукопожатиями (у Мадиса маленькая крепкая рука), и Рейн уже слышит свои возражения. Ему, Рейну, конечно, неизвестны все тонкости и изыски режиссерской концепции, но стоит ли уничтожать это дерево, не станет ли общий вид уж очень пустым и тусклым… В какой-то степени он, разумеется, и должен быть тусклым, это ясно, деревенская корчма должна контрастировать с декоративным прудом, беседками и цветниками баронской усадьбы. Да, но не слишком ли усилится этот контраст? Разве это не…
— Дешевка, — закончил Мадис Картуль.
Рейну показалось, что взгляд Мадиса исполнен обескураживающе уважительного интереса, почтительного любопытства школьника, притворяющегося примерным. Разыгрывает? Потешается? Не
