— Знаю. — Я со вздохом отпустил тяжелые портьеры. — Впереди тебя ждет множество новых, чудесных впечатлений — и поездка в кебе станет первым из них.
Я отошел к столу и вернулся с планшеткой, листом почтовой бумаги и карандашом. Я решил, что в нынешнем своем состоянии девочка не управится с пером и чернилами.
— Агнес, сейчас ты напишешь коротенькую записку родителям — сообщишь, что тебе подвернулась замечательная работа и что ты уезжаешь из Лондона. В подробности вдаваться не надо… просто пообещай, что напишешь обо всем обстоятельно, как только приступишь к обязанностям на новом месте.
— Сэр… я… я не могу… я не умею…
— Напиши то, что я продиктую, Агнес. Возьми карандаш. Вот умница.
Я продиктовал всего четыре предложения — самых незатейливых, какие написала бы эта туповатая девочка, — и потом просмотрел записку. Корявый нервный почерк, заглавные буквы вперемежку со строчными, чудовищные ошибки в самых простых словах — но так было бы в любом случае.
— Прекрасно, голубушка. Теперь поставь свою подпись. Напиши «ваша любящая дочь Агнес».
Она так и сделала. Я отнес планшетку и карандаш обратно на стол, а записку свернул и спрятал в карман. Потом я выложил триста фунтов на диван между нами.
— Это тебе, дитя мое. Семья, которой я рекомендовал тебя, будет тебе платить, разумеется… платить очень хорошо, даже больше, чем сейчас зарабатывает мисс Кэрри, — старинные шотландские семейства бывают очень щедрыми… Но на эти деньги — согласись, тоже немалые — ты сможешь по прибытии в Эдинбург купить себе новую одежду, более подходящую для твоей новой работы. И даже после этого у тебя еще останется кругленькая сумма, которой вполне хватит на первые год-два.
Я никогда раньше не замечал у нее веснушек. Сейчас круглое лицо Агнес заливала такая бледность, что веснушки резко выделялись.
— Мама… — с усилием проговорила она. — Папа… я не могу… они…
— Они страшно обрадуются, — заверил я. — Я все объясню им, когда они вернутся, и они наверняка приедут проведать тебя при первой же возможности. Теперь ступай наверх и собери все вещи, какие ты хочешь взять с собой в новую жизнь. Не забудь самые свои красивые платья. Там будут приемы и балы.
Она не шелохнулась.
— Ступай! — скомандовал я. — Нет! Вернись. Возьми деньги. А теперь иди!
Агнес побежала наверх паковать свои тряпки и прочие убогие вещички.
Я поднялся за ней, чтобы проверить, выполняет ли она мое распоряжение. Потом я спустился в подвал, где Джордж хранил свой ящик с инструментами. Взяв большой молоток с гвоздодером и увесистый ломик, я вернулся наверх.
Дорогой читатель далекого будущего, если сейчас вы склонны осудить меня, я прошу вас воздержаться. Доведись вам знать меня в реальной жизни, вы бы знали, что я человек мягкий.
Я сызмалу проявлял мягкость в поведении и поступках. Я пишу… писал… сенсационные романы, но живу… жил… тихой, мирной жизнью, просто образцово-показательной. Моя мягкость всегда привлекала женщин, вот почему я — низенький, полноватый господин в очках — пользовался большим успехом у дам. Даже наш друг Чарльз Диккенс постоянно подтрунивал над моей мягкотелостью, как будто отсутствие всякой агрессивности превращало меня в посмешище.
По пути домой от Марты я в очередной раз осознал, что неспособен даже пальцем тронуть юную Агнес, сколь бы губительной ни оказалась для моей жизни и карьеры ее неизбежная неосмотрительность. Я никогда ни на кого не поднимал руки во гневе.
«Ага! — воскликнете вы, дорогой читатель. — Но как же насчет вашего намерения застрелить Друда и Диккенса?»
Позвольте напомнить вам, дорогой читатель: Друд не является человеком в привычном понимании этого слова. Он убил десятки, если не сотни невинных людей. Он выходец из Черных Земель, что видятся мне во сне каждый раз, когда Фрэнк Берд колет мне морфий.
А Диккенс… Я уже рассказал вам, как Диккенс обращался со мной. Судите сами, дорогой читатель. Сколько лет вы смогли бы выносить высокомерие и снисходительность этого человека, хвастливо величавшего себя Неподражаемым, прежде чем подняли ли бы наконец руку (или оружие) в праведном гневе?
Но вы должны понять: я никогда не поднял бы руки на бедное тупое дитя вроде Агнес.
Она спустилась вниз в лучшем из своих дешевых нарядов и в тонком пальтишке, в котором продрогла бы уже через десять минут после выхода на улицу здесь, в Англии, и через пару минут — в Шотландии. Она тащила два дешевых чемодана. И она плакала.
— Ну-ну, дружок, ты это брось. — Я ласково похлопал Агнес по спине, и она снова отпрянула от меня. — Посмотри, пожалуйста, ждет ли еще кеб там.
Она глянула сквозь жалюзи, закрывавшие окно у входной двери.
— Да, сэр. — Она снова расплакалась. — Я не знаю, как п-платить вознице. Я не знаю, как найти н- нужный вагон на с-станции. Я вообще ничего не знаю и не умею. — Несчастное дитя находилось на грани истерики.
— Полно, полно, Агнес. Вознице я уже заплатил. И приплатил сверх положенного, чтобы он помог тебе найти твой вагон и место. Он не оставит тебя, покуда не убедится, что ты села в свой поезд, в свой вагон и удобно устроилась на своем месте. Я попросил его позаботиться о тебе и не уходить с платформы до самого отправления поезда. И я уже телеграфировал славному семейству, где ты будешь служить… они встретят тебя на Эдинбургском вокзале.
— Мои мама и папа… — опять начала она, давясь слезами.
— Они будут страшно рады, что у тебя хватило смелости воспользоваться редкостной, замечательной возможностью, представившейся тебе. — Я взялся за дверную ручку, но тотчас хлопнул себя по лбу. — Ох, чуть не забыл. Я хочу напоследок попросить тебя об одной услуге.
Агнес уставилась на меня испуганными, заплаканными глазами, но я уловил в них слабый проблеск надежды. Похоже, она посчитала это отсрочкой приговора.
— Сюда. — Я направился в глубину дома, к кухне.
Девочка не сразу заметила, что доски, которыми была заколочена дверь на черную лестницу, отодраны. Но когда заметила — остановилась как вкопанная.
— Я решил снова пользоваться задней лестницей, Агнес, и мне нужно зажечь там все настенные свечи. Но мои усталые старые глаза плохо видят в темноте… — Я снова лучезарно улыбался.
Она помотала головой. Выронила из рук свои дешевые чемоданы. Рот у нее был открыт, и на лице застыло бессмысленное выражение, придававшее ей сходство с идиотками, каких держат в сумасшедших домах.
— Нет… сэр, — наконец проговорила она. — Папа запретил мне…
— О, сейчас там нет ни мышей, ни крыс! — со смехом перебил я. — Давно уже нет! Твой отец знает о моем намерении открыть лестницу. Тебе потребуется не больше минуты, чтобы зажечь все свечи, а потом ты отправишься в увлекательное путешествие.
Она лишь потрясла головой в ответ.
Я уже зажег свечу. Теперь я вложил ее девочке в руку и зашел ей за спину.
— Не упрямься, Агнес, — прошептал я на ухо бедняжке. И невольно задался вопросом, не смахивает ли сейчас мой голос на Друдово шипенье с присвистом. — Будь умницей.
Я двинулся вперед, потихоньку тесня Агнес к двери. Она не упиралась, пока я не открыл дверь и не заставил вступить в черный проем.
Тогда она внезапно остановилась, повернулась и устремила на меня такой же печальный, понимающий и одновременно недоверчивый взгляд, каким смотрел на Диккенса ирландский волкодав Султан на последней своей прогулке с хозяином.
— Я не… — начала она.
— Зажги все свечи до единой, Агнес, и постучи, когда захочешь выйти. — Я подтолкнул девочку вперед и запер за ней дверь.
