сейчас Дейл больше думал о Маб и меньше – и труднее – о Кэти. Но я не стану развивать эту тему. Я почти не знаю, каково быть сыном, и уж совсем не понимаю, как это – быть отцом девочек.
Прежде чем мы вернемся к Дейлу, который в рыцарском порыве ринулся спасать мисс Стеффни от черных собак, поговорим о книге, которую он пишет, книге о лете в Элм-Хейвене, и о его писательстве в целом.
Дейл не был хорошим писателем. Уж поверьте мне. Я в девять лет писал лучше, чем мой друг на пятьдесят втором году жизни. И причина состоит в том, по крайней мере, одна из причин, что он не был рожден для этого занятия, его не сжигало не ведающее компромиссов внутреннее пламя, он, скорее, принял волевое решение сделаться писателем в конце лета шестидесятого, лета, когда я погиб. К этому прибавился еще и тот факт, что в годы подготовки к карьере ученого Дейлу невольно пришлось много писать в академической манере. Это не тот язык, который сформирован человеческой речью, и очень немногие – если вообще хоть кто-то – из ученых мужей преодолевают его ущербность, переходя на настоящую прозу. И наконец, свое дело сделал избранный Дейлом жанр – рассказы «из жизни горца». Это тоже был сознательный выбор с его стороны, попытка поддержать свой учительский статус, не сбиваясь на такие жанры, как мистика, научная фантастика или, боже упаси, ужасы, и снова холодный мозговой расчет, а не подсказанное сердцем желание. Подстраивая свой стиль к стилю весьма малочисленных мастеров жанра – например, Вардиса Фишера, – Дейл описывал жизнь нескольких белых людей на Западе в тридцатые года девятнадцатого века рядом с племенами коренных американцев (его преподавательская деятельность довела до того, что он не мог даже мысленно называть их политически некорректным словом «индейцы» – хотя его персонаж, человек с гор, позволял себе это довольно часто, – не говоря уже о такой непристойности, как «дикари»).
Хемингуэй написал как-то, что истинный писатель должен «работать изнутри наружу, а не снаружи внутрь». В этом, пояснял он, состоит разница между живописью и фотографией, между Сезанном и документальной съемкой. Вся же так называемая серия о Джиме Бридже-ре Дейла Стюарта, как я уже говорил, была написана снаружи внутрь.
Клэр указывала ему на этот факт, и не раз, а Дейл скорее отмалчивался, чем защищался, но он был обижен. Он считал свои книги вкладом в литературу, некоторым образом. Она лишила его этой иллюзии, как в итоге лишила вообще всех иллюзий, необходимых человеку для выживания.
Эта книга об Элм-Хейвене, за которую Дейл принялся с таким рвением, – книга, из-за которой он решил остаться в «Веселом уголке», несмотря на все неудобства и психологическую стесненность, – хотя бы отличалась от историй про его горца. Но все равно во многих отношениях была ложью. Все эти наполненные солнцем летние деньки, купанья и потасовки, свобода и возможность мчаться на велосипеде куда пожелаешь, и идеализированная дружба. Дейл поклялся, мысленно подготавливая себя к написанию книги, быть «верным тайнам и недомолвкам детства», но, когда он начал писать, тайны сделались самодовольными, а недомолвки слишком уж красноречивыми.
Работа Дейла Стюарта была лишена ироничности, и даже без защитного камуфляжа постмодернистов, сознательно отказывающихся от иронии. Дейл-человек временами иронизировал – в то же время оглядываясь на защитный камуфляж – по поводу самой идеи сочинения рассказов о горце, но текста его рассказов никогда не оживляли ни ироничность, ни самоосуждение. Труд, в котором практически нет иронии, имеет не больше шансов сделаться вкладом в литературу, чем самые искренние образчики христианской апологии или марксистской полемики. Как сказал однажды Оскар Уайльд: «Все плохие стихи искренни». Сочинения Дейла – и развлекательные опусы о горце, и посвященный лету 1960-го в Элм- Хейвене манускрипт – сокрушали своей чистосердечностью.
Конечно, это всего лишь мое личное мнение. Надеюсь, я не сделался бы литературным критиком (или его собратом, литературным обозревателем), если бы остался жив. Разумеется, моя педантичность и самоуверенность так и тянули к этому поприщу, но все хорошее на этом свете, кроме сна, происходит ровно потому, что мы при жизни не реагируем на подобную тягу. Кроме того, где-то в подвале «Веселого уголка» и по сей день между листами покрытой плесенью тетради лежит покрытая такой же плесенью открытка, на которой я нацарапал цитату из Флобера:
Мне было восемь, когда я выписал эту цитату, но уже тогда больше всего меня порадовало восхитительное: «Продолжите список сами». И уже тогда я сразу понял, что под писающими шакалами подразумеваются критики.
Было чуть больше десяти вечера, когда Дейл въехал в Элм-Хейвен, но от маленького городка веяло такой темнотой и заброшенностью, что с тем же успехом могло быть и три часа пополуночи в Вальпургиеву ночь.
Самый короткий путь из Оук-Хилла в Элм-Хейвен был по старой дороге, Оук-Хилл-роуд, которая тянулась с севера на юг, пересекая шоссе 150А прямо на окраине Элм-Хейвена. Дейл быстро проехал Мейн-стрит, замечая, но не желая осознавать, темные витрины магазинов, пустые стоянки, нехватку уличных фонарей, затем свернул на север, на Вторую авеню, и поехал к школе.
Он почти сразу увидел Мишель Стеффни и собак. Территория школы – некогда почти величественное зрелище громадного здания на невысоком холме в окружении древних игровых площадок и вязов-часовых – сейчас представляла собой плоское, лишенное деревьев пространство, на котором из грязного снега поднимались сорняки, здесь же валялись какие-то пластиковые обломки оборудования от игровой площадки, зияла пустотой стоянка, торчали кое-где сараи.
Мишель стояла наверху катальной горки. Пять собак – вожак казался невероятно огромным в свете фар, создавалось впечатление, что он может без всякого усилия запрыгнуть на горку – стояли у подножия, рассыпавшись точками на концах пятиугольной звезды.
Дейл остановил машину на боковой заасфальтированной улице, свет от его фар вырывал белые конусы из темноты вокруг Старой школы, и теперь думал, как быть дальше. Собаки не повернулись на свет и вообще никак не реагировали на появление «лендкрузера». Лицо Мишель Стеффни казалось белым, глаза ее были широко раскрыты, когда она вскинула руку не столько приветственным, сколько умоляющим жестом.
Дейл съехал с асфальта, переехал неглубокую канаву, которая была гораздо глубже в те времена, когда он каждый день ходил через нее с Депот-стрит в школу, и медленно покатил по заснеженному пространству к горке.
Пять собак не шевельнулись. Они не сводили пристальных взглядов с женщины средних лет, стоящей на площадке над лестницей.
Дейл ощутил приступ страха и вкус желчи во рту. Какой-то миг ему казалось, что пять псов набросятся на Мишель раньше, чем он одолеет последние десять метров, стащат ее с горки в глубокий снег и высокие сорняки за жестяным сараем.
Собаки не двигались. В приступе бешеной, слепой ненависти Дейл нажал на педаль и развернулся, надвигаясь на самого крупного пса, того, которого он считал самым первым черным псом, хоть он и был сейчас раза в четыре больше, чем раньше.
Пес крутанулся на месте и убежал за мгновение до того, как Дейлу пришлось бы решать, тормозить ли поспешно или же действительно раздавить беззащитное животное, может быть, даже чьего-то любимца. Остальные собаки тоже развернулись и канули в темноту, все пять собак разбежались в разные стороны и все пять в какие-то секунды бесследно растворились в черном воздухе.
Дейл остановил машину, разбрызгивая по сторонам снег и грязь. Оставив гореть фары, он встал на подножку.
– Мишель? Ты в порядке?
Белое лицо кивнуло ему. На ней была легкая парка, шарф и варежки. В жестком свете галогенных фар Мишель выглядела одновременно и гораздо старше, чем он помнил ее по их последней встрече, и как-то сильно моложе, совсем по-детски. Дейл подумал, что, возможно, дело в варежках.
Он подошел к горке и протянул ей руку, чтобы помочь спуститься. Она спустилась сама, но коснулась его
