руководителя разведки отвезли на мясоразделочную фабрику и несколько раз вздернули к потолку на крюке, проволокой стянув ему руки за спиной. Казнь заговорщиков сняли на пленку, и Гитлер целыми вечерами вновь и вновь просматривал эти кадры.
Теодор Шлегель вернулся в Бразилию летом 1942 года и был немедленно арестован. Дельгадо и Бекер организовали разоблачение всех южноамериканских агентов Абвера, которых вскоре сменили люди из СД. В октябре того же года Шлегель и шесть его сподвижников предстали перед судом особого бразильского трибунала. Шлегель был приговорен к четырнадцати годам тюрьмы.
На следующий день после того, как Дельгадо убил на Пойнт Рома двух немецких лазутчиков, гауптштурмфюрер Иоганн Зигфрид Бекер бежал в Бразилию и еще два с половиной года оставался на свободе, организуя разведывательные сети СД взамен ликвидированных абверовских, хотя в общем и целом его деятельность приносила скорее вред, нежели реальные результаты. Бекера арестовали в апреле 1945 года за считанные недели до падения Третьего Рейха и самоубийства его фюрера.
Дж. Эдгар Гувер ушел из жизни 2 мая 1972 года национальной знаменитостью, хотя назвать его национальным героем было бы не совсем правильно.
В тот год мне исполнилось шестьдесят, я руководил отделением ЦРУ в Калькутте – один из множества стареющих гражданских служащих, мечтающих о пенсии. Я не был в Штатах около тридцати лет.
Весть о смерти Гувера я получил ночью по закрытой телефонной линии; я сразу схватил трубку другого аппарата и позвонил своему старому другу в Лэнгли, штат Виргиния. Тот связался со своим человеком в ФБР, который, в свою очередь, взялся доставить мое письмо новому директору Бюро, Л. Патрику Грею. Это письмо было передано через контору генерального прокурора, чтобы его не перехватили приспешники Гувера. На письме было указано – „Лично в руки адресату“.
Грей прочел его 4 мая 1972 года.
Письмо начиналось следующими словами: „Сразу после известия о смерти Гувера Клайд Толсон позвонил из резиденции директора в штаб-квартиру ФБР, вероятно, Дж. Р. Мору.
Толсон распорядился вынести все конфиденциальные материалы, содержавшиеся в кабинете Гувера. К 11 часам утра они были перемещены в резиденцию Толсона. Находятся ли они по-прежнему там, неизвестно. Главное заключается в том, что Дж. П. Мор солгал вам, утверждая, будто бы этих материалов не существует. Они существуют. Их систематически скрывают от вас…“
Директор Л. Патрик Грей немедленно передал письмо в лабораторию ФБР для экспертизы. В лаборатории выяснили лишь, что при его составлении были использованы две пишущие машинки: конверт был напечатан на аппарате „Смит Корона“ шрифтом „элита“, а текст – на машинке „IBM“ шрифтом „пика“. Ни на конверте, ни на бумаге с текстом нет водяных знаков, и само письмо – копия, снятая прямым электростатическим способом, а не методом с промежуточной обработкой, таким, как ксерокс.
Грей потребовал объяснений от своего заместителя Мора, который вновь заверил его, что никаких секретных и конфиденциальных материалов не существует. Грей собственноручно написал Мору записку: „Я вам верю!“
Мисс Гэнди, пятьдесят четыре года состоявшая личным секретарем Гувера, упаковала 164 папки в картонные ящики, которые сначала были доставлены в дом Клайда Толсона, а затем перевезены в подвал дома Гувера на Тринадцатой улице.
Оттуда они исчезли.
Мой друг из Лэнгли вновь позвонил мне в Калькутту 21 июня 1972 года. Его имя у всех на слуху. Он прославился тем, что выявлял информаторов в ЦРУ. Он ненавидел советских шпионов и почти в той же мере – соглядатаев из ФБР.
В давние годы существования ОСС он был другом Билла Донована и работал со мной в специальном отделе, который занимался Британией и Израилем. Мы вместе обедали с Кимом Филби, прежде чем этот двойной агент бежал в Москву. И мы поклялись больше никогда не допускать подобную оплошность.
– Они у меня, – сообщил мой друг по закрытому телефонному каналу.
– Все?
– Все, – ответил мой друг. – Спрятаны в условленном месте.
Несколько секунд я молчал. После долгих лет на чужбине я мог вернуться домой, если захочу.
– Это очень интересные материалы, – сказал той ночью мой друг. – Если мы их опубликуем, они полностью перевернут жизнь в Вашингтоне.
– Они перевернут весь мир, – заметил я.
– Надеюсь, мы скоро встретимся.
– Да, – ответил я и аккуратно положил трубку.
Глава 34
Я не вернулся домой ни в 1972, ни в конце 1974 года, когда оставил службу в Управлении.
Я приехал в Штаты четыре дня назад, почти пятьдесят шесть лет после того дня, как покинул страну, вылетев из Майами в Гавану, чтобы встретиться с человеком по имени Эрнест Хемингуэй.
Никто не хочет становиться глубоким стариком и видеть, как друзья один за другим покидают этот мир, но такова была моя судьба. Мне сейчас почти восемьдесят шесть. В молодости в меня попали четыре пули, я пережил две серьезные автокатастрофы и одну авиационную, меня четыре дня и четыре ночи носило по волнам Бенгальского залива, и однажды я провел неделю, бродя по Гималаям в самый разгар зимы. Но я уцелел. По чистой случайности. Большинство событий в нашей жизни происходит по чистой случайности.
Однако десять месяцев назад удача отвернулась от меня.
Я велел своему водителю отвезти меня в Мадрид к врачу, которому регулярно показываюсь дважды в год. В свои шестьдесят два он выглядит стариком и всегда ругает меня за то, что я езжу к нему. „Сколько лет прошло с тех пор, когда даже в Испании можно было вызвать врача на дом?“ – обычно шучу я.
Но в этот августовский день нам было не до шуток. Врач назвал мне этот недуг по-медицински и простыми словами объяснил, в чем он заключается.
– Будь вы помоложе, – сказал он с искренней печалью во взгляде, – мы бы попробовали операцию. Но в восемьдесят пять лет…
Я хлопнул его по плечу.
– Хотя бы год вы мне дадите?
Однажды Хемингуэй сказал, что для написания книги ему требуется год.
– Боюсь, мой друг, я не могу обещать вам даже такой срок, – ответил доктор.
– Ну, хотя бы девять месяцев?.. – Вряд ли моей книге будет суждено стать гениальным произведением, таким, как работы Хемингуэя, и я не сомневался, что мне хватит девяти месяцев. Девять месяцев казались мне довольно продолжительным периодом времени.
– Может быть, – ответил врач.
Тем вечером, возвращаясь домой в холмы, я велел шоферу остановиться у универсального магазина, чтобы купить бумагу и лазерный принтер.
В 1961 году, в ту неделю, когда мне стало известно о смерти Хемингуэя, я твердо решил написать о тех нескольких месяцах, которые провел с ним в 1942 году. На прошлой неделе, спустя почти тридцать семь лет после этого обещания, я закончил черновик книги. Я знаю, что в нем следует многое переписать и поправить, но, боюсь, это невозможно. Я никогда не был уж очень дисциплинированным человеком и не намерен меняться на старости лет.
До окончания Второй мировой войны я не читал литературных произведений. Я начал с Гомера и целое десятилетие посвятил изучению Чарльза Диккенса и Достоевского. Первую книгу Хемингуэя я прочел в 1974 году, в ту неделю, когда Никсон ушел в отставку. Это был роман „И восходит солнце“.
Я вижу слабости прозы Хемингуэя, которая, как он утверждал, „обладает самосознанием“, а также слабости его еще более „самосознающих“ философских позиций. Порой – особенно это касается его поздних книг, например, „За рекой, в тени деревьев“ – критики справедливо замечают, что стиль Хемингуэя становится пародией на стиль Хемингуэя.
Но как хорош он был в пору своего расцвета! В его творениях чувствуется тот самый гений, о котором он говорил ночью на песчаном склоне холма над маяком Пойнт Рома.
Впервые я услышал живой голос Эрнеста Хемингуэя в его коротких рассказах. Именно там я начал видеть ястреба в мазке голубой краски на фоне неба. Именно в них я мельком уловил блеск… даже не
