якорь у мыса под названием Пунта де Мангле и трое суток исследовали на „Крошке Киде“ ручьи и протоки, расспрашивая местных рыбаков, не видели ли они в главных каналах большую яхту или катер, и пытаясь запеленговать источник шифрованных радиопередач.
День рождения Хемингуэя прошел довольно удачно, во всяком случае, для той ситуации, в которой мы оказались, – на борту „Пилар“, затерянные в глуши среди мангровых зарослей.
Патрик и Грегори привезли для отца подарки в ярких обертках, Уинстон Гест преподнес Хемингуэю две бутылки очень хорошего шампанского, Фуэнтес вырезал маленькую деревянную фигурку, вызвавшую бурный восторг писателя, и в тот же вечер мы устроили праздничный ужин. Я, разумеется, ничего ему не подарил, но поднял бокал шампанского в его честь.
На закуску подали миску спагетти. Фуэнтес привез с собой целый пучок макарон и, прежде чем опустить их в кипяток, разломил пополам. В ящике со льдом хранились цыплята, и он приготовил их в особом бульоне из говяжьих и свиных костей. Когда цыплята сварились, Фуэнтес процедил бульон, добавил к цыплятам осадок, оставшийся в дуршлаге, посолил и мелко нарубил. К этому времени по маленькому камбузу распространился такой замечательный запах, что я был готов немедля сесть за стол.
Фуэнтес взял немного ветчины и хоризо – испанские сардельки – и также превратил их в фарш. Смешав его с куриным мясом и залив кипящим бульоном, он добавил паприки и тушил на медленном огне. Вынув спагетти из кипятка, он посыпал их щепоткой сахара. Выложив соус в отдельную миску, он расставил блюда на столе и трубным голосом велел всем бросать свои дела и нести свои задницы в камбуз, дабы наполнить тарелки.
Пока мы поглощали чудесные спагетти, Фуэнтес закончил готовить главное блюдо. Тем утром он поймал меч-рыбу, загодя вырезал из нее шесть крупных ломтей и замариновал их.
Мы доедали спагетти, разговаривали и пили славное вино, а Фуэнтес тем временем растопил фунт сливочного масла и обжарил ломти меч-рыбы на маленьком огне. Продолжая болтать с нами, он поливал куски лимонным соком и непрерывно переворачивал их, чтобы они равномерно подрумянивались.
Запах был восхитительный, намного лучше, чем при жарке отбивных. Потом Фуэнтес выкладывал ломти на тарелки, добавлял свежего салата и припущенных овощей. Для Хемингуэя он поставил блюдечко с особым соусом из перца, петрушки, кинзы и каперсов, приготовленным в сковороде вместе с мелко нарезанной спаржей.
– Мне очень жаль, Эрнесто, – сказал наш кок и первый помощник, пока мы поглощали яства. – Я хотел приготовить свежих крабов под лимонным соком и фрикасе из осьминога, но за эту неделю мы не поймали ни крабов, ни осьминогов.
Хемингуэй хлопнул Фуэнтеса по спине и налил ему высокий бокал вина.
– Я в жизни не ел ничего вкуснее твоей меч-рыбы, „сотrado“. У меня королевский день рождения.
– Si, – согласился Фуэнтес.
В ночь после дня рождения Хемингуэя мы вдвоем стояли „собачью вахту“, и у нас выдалась самая долгая беседа за время нашего знакомства. Сначала это был диалог – мы обсуждали шансы вновь напасть на след „Южного креста“, размышляли, что будем делать, если найдем его, обменивались осторожными замечаниями о тех странных перипетиях, которые постигли в минувшие недели „Хитрое дело“, потом столь же осторожно, но уже с горечью поговорили об уехавшей жене писателя – Геллхорн отправилась на Карибы по заданию „Кольерса“ – и наконец разговор стал монологом в темноте, которую рассеивали только приглушенный свет лампы компаса и сияние медленно движущихся звезд, раскинувшихся над нами, словно полог. Они не гасли, даже опускаясь к горизонту, а продолжали светить сквозь ветви и мангровые корни, обступившие крохотную бухту.
– Что скажешь, Лукас? Сколько продлится эта война?
Год? Два года? Три?..
Я пожал плечами в темноте. Мы пили пиво из бутылок, которые сохранились холодными в ледяном ящике „Пилар“.
Ночь была жаркая, и бутылки запотели.
– Я думаю, она затянется на пять лет, – продолжал Хемингуэй негромким голосом, вероятно, не желая разбудить мальчиков и двух спящих мужчин, но скорее он попросту устал, был немного пьян и, в сущности, обращался сам к себе. – А то и на десять. Или навсегда. Все зависит от того, какие цели мы поставим в этой войне. Одно несомненно – она обойдется очень дорого. Соединенным Штатам это бремя под силу… мы даже не прикасались к своим резервам… однако государства, вроде Англии, будут разорены, даже если Германия не захватит их. Такая война способна обанкротить их империю, даже если она выйдет победителем.
Я молчал, глядя на писателя в тусклом свете. Две последние недели Хемингуэй отращивал бороду – он сказал, что солнце слишком раздражает его кожу, чтобы бриться, и его лицо покрылось густой пиратской растительностью. Я подозревал, что Хемингуэй бросил бриться в основном ради романтической внешности.
– Мне тоже приходится вносить свою часть платы за войну, которой я не хотел, – продолжал писатель с отчетливой артикуляцией, подсказывавшей мне, что он изрядно захмелел. – Пришлось занять двенадцать кусков, чтобы заплатить сто тридцать тысяч долларов налога за прошлый год. Извини, что я упомянул о деньгах. Я никогда о них не говорю.
Но, черт возьми – сто тридцать тысяч налога! Представляешь, Лукас? Кого бог захочет погубить, тому он сначала поможет преуспеть в его занятиях <Перефразировка греческой пословицы, перешедшей в латинский, а затем в английский язык: „Кого бог захочет погубить, у того он сначала отнимет разум“.>. Я имею в виду, что, заплатив эти поборы, буду вынужден вкалывать изо всех сил следующим летом, следующей зимой и так далее, чтобы не оказаться полностью разоренным, когда вернусь с этой войны. Если, конечно, отправлюсь на эту проклятую войну.
Он допил пиво и откинулся на подушки. В мангровых зарослях в тридцати ярдах за кормой запела ночная птичка.
– Моя вторая жена Полин ежегодно получает от меня пять тысяч долларов, Лукас. Пять тысяч, с которых не взимается налог. В этом году я мало работал… черт побери, я вообще почти ничего не сделал… и выплаты Полин – изрядная брешь в моих капиталах. За десять лет… сколько это будет? Шестьдесят тысяч. Меньше чем через пять лет я пойду по миру. Как видишь, судьба известного писателя не очень-то сладка.
Якорный канат „Пилар“ скрипнул, и Хемингуэй, тяжело поднявшись на ноги, проверил кормовой якорь, после чего вернулся в рубку и сел рядом со мной. Лампа компаса освещала его темные глаза и обожженный солнцем нос.
– Марти совершенно не разбирается в денежных делах, – медленно и негромко произнес он. – Трясется над каждым центом и бездумно расшвыривает огромные суммы. Она относится к деньгам, как ребенок, и не понимает, что, становясь старше, человек должен обеспечивать себе безбедное существование между выпусками новых книг, а с годами эти промежутки становятся все длиннее, Лукас. Во всяком случае, если ты пишешь только хорошие книги.
Несколько минут прошло в молчании, которое нарушали только плеск волн о борта яхты и негромкий скрип – неизбежные звуки на любом малом судне.
– Кстати, – заговорил наконец Хемингуэй, – ты видел золотую медаль за стрельбу, которой наградили Джиджи?
– Нет, – ответил я.
– Чертовски внушительная штука. – Голос Хемингуэя повеселел. – Там написано: „Джиджи в знак уважения от членов стрелкового клуба де Казадорес дель Серро“. Господи, Лукас, жаль, что тебя там не было на прошлой неделе. В девять лет он победил двадцатичетырехлетних мужчин, прекрасных стрелков, многие из которых – настоящие снайперы, попадают в летящих голубей. А ведь Джиджи стрелял из легкого ружья, в то время как его соперники – из крупнокалиберных винтовок. Вдобавок стрельба по живым голубям – куда более серьезное дело, чем по неподвижным мишеням. У каждой птицы своя повадка. А ты должен не просто попасть в нее, а убить, причем на определенной дистанции. Кстати, Патрик стреляет по голубям даже лучше Джиджи. Но он держится так скромно и тихо, что этого не замечает никто, кроме букмекеров и самых опытных снайперов, зато Джиджи уже величают в газетах „eljoven fenomeno Americano“ <Юное американское дарование.>, а накануне нашего отплытия… если, конечно, я не ошибаюсь… в какой-то статье его назвали „el popularisimo Gigi“ <Знаменитый Джиджи.>.
