практике, наводит на размышления. И вообще, если не слишком полагаться на машинный перевод, зная, что машина не может переводить иначе, как только опираясь на современную научную лексику на уропи. А если брать поглубже, учесть, что для них уропи — язык живой, модифицируемый, и многое наверняка понимается ими иначе… Короче, сотворил Алекс такую странную программку, чтобы не искала первые значения машина при переводе, а брала по вероятностному ряду модификаций… Это сложно, но здесь почти все уже было готово давно, еще год назад, только язык предполагался другой… И тогда получается по сообщениям Конуса, что там поражены таким глубоким обратным выбросом, что доселе наша эпоха оставалась вне допустимых для них девиаций. А связь со своим временем у них крайне неустойчивая. И что появление возле гравиантенны исключает случайность. И что установление необходимой для них конфигурации полей не гарантировано, но зависимо от текущего событийного ряда. И что личность играет особую роль… И вот теперь Алекс, пока что никому не сказав ни слова, хочет посоветоваться с Кружкиным: доложить ли эту свою догадку на большой конференции через полтора часа или проверить еще раз?
Даня потрогал лоб коллеги — вроде никакой температуры. Подумал, сплюнул и сказал решительно:
— Конечно, проверим. Только смотри, чтоб ты и я — и все, а то и так шумиха… А сейчас давай, отправляй своих и срочно подымайся в “конуру”. Спрашивать будем.
Изменения небольшие: теперь непроглядный сектор красуется на трех экранах (переориентированы другие вспомогательные платформы), на месте двух старых шкафов, где в незапамятные времена помещались резервные блоки, появилась новенькая машина незнакомой конструкции, и гравителекартинка перекочевала на экран ее дисплея. И естественно, толкались две дюжины незнакомцев, а среди них — белый знакомый халатик, будто вспененные каштановые волосы, насмешливые глаза и стройненькие ножки. Татка Чертопляс. И по ее манерам и виду ни за что нельзя заподозрить, что теперь она несет бремя самой известной из современниц, и сегодня полмира напрягается, учась выговорить непростые звуки ее фамилии. И какое ей дело, что вокруг — самый настоящий цвет мировой астрофизики, космонавтики и еще бог весть чего? И Даня тоже, ни на кого особого внимания не обратил, даже не поздоровался, а сразу бросился к ней:
— Таточка, ты на меня зуб заимела?
Татка махнула рукой и сказала великодушно:
— Ладно, живи, потом поговорим. Кофе будешь?
— Буду! — обрадовался Кружкин, ожил и направился к своему месту.
Но в его кресле сидел, слабо реагируя на происходящее, крупнейший из действующих астрофизиков, умница и признанный полемист, древний, но не дряхлый старец М.А.Коваль-Крюков. Тот самый легендарный ученый, по книгам и статьям которого в свое время Даня учился, совсем не предполагая возможности личной встречи. Как выглядит этот человек, знал по фильмам и передачам, и потому сразу узнал его. Узнал — и замер в шаге от кресла.
Это произошло мгновенно, но все так внимательно следили за Кружкиным, что сразу же оценили ситуацию. Тишина вдруг установилась такая, что машинный стрекот и шелест показались чуть ли не оглушительными.
И Коваль-Крюков прореагировал на тишину, как никогда не реагировал на шум. Поднял серебряную голову, огляделся и, осознав, в чем дело, вдруг легко и лукаво улыбнулся, встал и даже чуть повернул кресло, приглашая Даниила сесть.
Даня чуть помедлил, ощущая, как стало слегка пощипывать ушные раковины, увидел краем глаза, что рядом еще два свободных кресла, поблагодарил, уселся и попросил Татку дать ему записи Сойера.
Коваль-Крюков устроился чуть-чуть позади, и тишина растворилась в шелесте и гудении голосов, утонула в разноязыкой речи. Даня развернул записи и сосредоточился.
…Все ожидаемо, обычно, все — продолжение сдержанных, порою вроде бы слишком сдержанных ответов, которые удалось еще вечером получить с Конуса. Диалог в том же духе, что и вчера, когда им удалось осуществить единственно возможный в их положении вариант: ответить на частотно-модулируемый сигнал с Конуса.
Даня, едва не по наитию, совершал тогда переключения на пульте, Алекс в это время набирал программу обратного перевода запросов на языке уропи, а Татка сумела каким-то чудом подключить их маломощный компьютер к Центру. А в компьютере была — Алекс наткнулся еще вчера, но сказанное им прошло мимо ушей — новая программа семантической вариантности, и это обеспечило доктору Сойеру бессонную ночь и странные предположения…
Да, хорошо было вчера, с обеда, когда уже все объяснили старикам, а потом невесть откуда взявшимся журналистам и работали, работали до упаду, ни о чем постороннем не думая. Да что там о постороннем. О сути происходящего не задумываясь, только и отмечали на краю сознания, что обстоятельства, которые всегда прежде приходилось преодолевать и обходить, стали более благоприятными. И так все катилось до позднего вечера, пока не заплясали чертики в глазах и не стало мерцать, предвещая сон, сознание.
В предложенной Алексом расшифровке просматривается какая-то система. Даже если и он, и нейрокомп накуролесили, то весьма своеобразно… В самом деле, разница между нашим, сегодняшним уропи и тем, который будет через тысячу лет, никак не меньше, чем между церковнославянским и нынешним языком… Так что трудно предположить, что мы все понимаем так однолинейно, что наши запросы для Конуса означали именно то, что мы в них вкладываем. И вообще сам факт прорыва сквозь время означает слишком многое… Слишком многое… И совсем не хочется думать, что действительно это может оказаться простым стечением обстоятельств…
Легкая волна внимания прокатилась по залу — появился Алекс. Не вставая, Даня подхватил ближайший стул и поставил рядом. Сойер, слегка встрепанный, пробрался и плюхнулся на сиденье. Даня за эти дни неплохо выучил мимику своего коллеги и спросил встревоженно:
— Что еще произошло?
— Пока — ничего особенного… Но может. У нас там при голосовании появился один неприятный момент… Из-за нас с тобой, кстати. Но это потом. Смотрел мои наброски?
— Смотрел… И кое-что сам прикинул… А ты пока подготовь программу перевода на твой “вариант”. А то очень похоже, что они гнали про Ерему, а мы спрашивали про Фому.
Наступили редкие и счастливые минуты, когда полуслова, намека, взгляда оказывается достаточно, когда трепетная, полупрозрачная догадка твоя в неуловимый миг крепнет, подхваченная пониманием друга, когда внезапным словом раскрываются неведомые возможности, и все то, что мертвым камнем лежало на долгих и трудных дорогах, оборачивается понятным и постижимым. Не коллективное творчество — каждый сам творец — но как бы взаимораскачка сознаний, прорыв в новые области понимания… Несколько раз к ним подходили, обращались, склонялись, но Кружкин только отмахивался, не впускал в сознание, а Сойер и вовсе изображал глухонемого. Наконец, пришел сам профессор Чернин, и хотя Даня собрался просто- напросто отмахнуться от него, как от всех остальных, номер не прошел. Чернин встряхнул забывшегося Даню, и тот заявил:
— Очень хорошо, что вы сами подошли. Нужно совершенно срочно дать несколько запросов на Конус. Дайте нам канал, — он посмотрел на свои листки, исчерканные быстрым неразборчивым почерком, — через три минуты.
Почему-то такая просьба показалась совсем не удивительной. Профессор Чернин только встретился взглядом с Коваль-Крюковым, старшим здесь по должности и самым большим авторитетом. Тот согласно наклонил голову, и профессор Чернин дал команду операторам подготовить ручной ввод.
Ничего этого, кстати, Даня не видел и видеть не хотел. Дописал запросы, все отчетливее ощущая их системность, а затем повернулся к пульту.
Алекс запустил программу перевода через вариантную систему. Выждав несколько секунд, Даня пробежал по клавишам дисплея, набирая вопрос:
