по темному проходу косу и лопату. Я закрыла глаза и отчетливо увидела, как в тусклом свете аллеи падает снег, как Винсент вытаскивает следом свои инструменты и устремляется вниз по аллее.
Морозный воздух благоухал чистотой. Я ощущала мерные сильные удары сердца Винсента, чувствовала, как гнутся и трепещут заросли его мыслей, словно от порывов ветра, по мере того как все больше адреналина выбрасывалось ему в кровь. Мышцы моих собственных губ непроизвольно напряглись, растягивая их в такую же широкую жестокую ухмылку, как у Винсента.
Он быстро миновал аллею, немного задержался у поворота к ряду одноквартирных домов и бросился бегом по южной стороне улочки туда, где лежали самые темные тени. Здесь он остановился, но я мысленно заставила его повернуть голову в том направлении, куда ушли подростки. Ноздри у Винсента раздулись, когда он начал принюхиваться к ночному воздуху, пытаясь различить запах негров.
Ночь была тихой, если не считать отдаленного звона колоколов, возвещавших о рождении нашего Спасителя. Винсент склонил голову, взвалил лопату и косу на плечо и углубился во мрак аллеи.
Лежа наверху в Ропщущей Обители, я улыбнулась, повернулась лицом к стене и погрузилась в легкое бормотание шепотков, накатывавшееся на меня, как волны во время прилива.
Глава 19
– Вы ничего не знаете об истинной природе насилия,– говорило Солу Ласки то, что когда-то было Френсисом Харрингтоном.
Они шли по аллее в направлении Капитолия. Холодные лучи вечернего солнца освещали белые гранитные здания, возле пустых скамеек осторожно прогуливались голуби.
Сол чувствовал дрожь во всем теле и понимал, что это не от холода. Его охватило страшное волнение, как только они вышли из Национальной художественной галереи, и он не мог и не пытался с ним справиться. Наконец-то, после стольких лет!
– Вы считаете себя специалистом в области насилия,– продолжал Харрингтон на немецком, хотя Сол никогда не слышал, чтобы раньше тот пользовался этим языком,– но вы ничего о нем не знаете.
– Что вы имеете в виду? – спросил он по-английски и засунул руки поглубже в карманы пальто. Его голова находилась в постоянном движении – он то смотрел на человека, выходящего из восточного крыла Национальной галереи, то, прищурившись, вглядывался в одинокую фигуру на дальней скамейке, то пытался различить что-нибудь за тонированными стеклами медленно ехавшего лимузина. Где вы, оберст? При мысли о том, что нацистский преступник может быть где-то поблизости, у Сола сжималась диафрагма.
– Вы воспринимаете насилие как извращение,– тем временем говорил Харрингтон на безупречном немецком,– хотя на самом деле это норма. Оно составляет самую суть человеческого существа.
Сол изо всех сил пытался следить за разговором. Нужно выманить оберста, каким-то образом освободить Френсиса из-под его контроля…
– Глупости,– бросил Сол.– Это общее заблуждение, а в действительности природа насилия столь же чужда человеку, как какая-нибудь болезнь. Мы справились в свое время с полиомиелитом и черной оспой, значит, мы можем справиться и с насилием в человеческом поведении.– Он перешел на профессиональные интонации.
Харрингтон рассмеялся. Это был старческий смех – прерывистый, перемежающийся влажными хрипами. Сол взглянул на молодого человека, шедшего рядом с ним, и вздрогнул. У него возникло ощущение, что лицо Френсиса с короткими рыжими волосами и веснушками на скулах – всего лишь маска, натянутая на череп другого человека. Тело Харрингтона под длинным плащом выглядело странно неуклюжим, будто тот внезапно растолстел или надел на себя несколько свитеров.
– Вы не сможете справиться с насилием, как невозможно справиться с любовью, ненавистью или смехом,– произнес Френсис Харрингтон голосом Вилли фон Борхерта.– Страсть к насилию – одна из характерных черт человечества. Даже слабые хотят стать сильными в основном для того, чтобы взять кнут.
– Чушь! – снова возразил Сол.
– Чушь? – переспросил Харрингтон. Они перешли проезд Мэддисона и оказались на аллее за капитолийским прудом. Френсис опустился на скамейку, обращенную к Третьей улице. Сол последовал его примеру, предварительно окинув взглядом всех, кто находился поблизости. Таковых было немного, и ни один из них не походил на его оберста.
– Мой дорогой еврей,– презрительно промолвил Харрингтон,– возьми хотя бы Израиль.
– Что?! – Сол резко повернулся и уставился на Френсиса, как будто видел его впервые.– Что вы имеете в виду?
– Твоя любимая страна прославилась своим жестоким обращением с врагами,– продолжил Харрингтон.– Ее ветхозаветный девиз «око за око, зуб за зуб», ее политика выражается в непреложном отмщении, она гордится мощью своей армии и военно-воздушных сил.
– Израиль вынужден защищаться,– спокойно сказал Сол. От ощущения ирреальности этой полемики голова у него шла кругом. За их спинами последние лучи солнца освещали купол Капитолия.
Харрингтон снова рассмеялся:
– Ах да, моя верная пешка! Насилие во имя самозащиты всегда выглядит симпатичнее. Так было и с вермахтом. У Израиля есть враги, не так ли? Но они были и у Третьего рейха. И не последними из этих врагов являлись те самые бездельники, которые прикидывались беспомощными жертвами, когда они стремились уничтожить рейх. Теперь же они именуют себя героями, осуществляя насилие над палестинцами.
На эту эскападу Сол отвечать не стал. Антисемитизм Харрингтона был всего лишь подначкой.
– Что вы хотите? – тихо спросил он. Харрингтон поднял брови.
– Просто побеседовать со старым знакомым,– произнес он вдруг по-английски.
– Как вы меня нашли? Френсис пожал плечами.
– Скорее, это ты меня нашел,– ответил он странным хриплым голосом.– Представь себе мое удивление, когда в Чарлстон вдруг прибыла моя дорогая пешка, мой вечный еврей,– и в такой дали от Челмно.
«Как вы меня узнали?» – чуть было не спросил Ласки, но удержался. Те несколько часов, когда они вдвоем пребывали в теле Сола сорок лет назад, создали между ними такую омерзительную близость, которую невозможно было передать словами. Сол не сомневался, что сразу узнает оберста, несмотря на разрушительное влияние времени. Вместо этого он спросил:
– Вы следили за мной от самого Чарлстона? Харрингтон улыбнулся:
– Ты доставил бы мне огромное удовольствие, если бы позволил послушать одну из твоих лекций в Колумбии. Возможно, мы бы поспорили об этических принципах Третьего рейха.
– Возможно,– кивнул Сол.– Мы могли бы обсудить относительную здравость бешеного пса. Однако пока при этом заболевании существует только один выход – пристрелить собаку.
– Что ж,– холодно усмехнулся Харрингтон.– Еще один способ окончательного решения. Вы, евреи, никогда не отличались утонченностью.
Сол вздрогнул. За спокойным голосом марионетки скрывался человек, непосредственно отдававший приказы, по которым были расстреляны сотни, а может, и тысячи людей. Он понял, что оберст мог разыскивать его и следовать за ним из Чарлстона только с одной целью – убить. Вильгельм фон Борхерт, он же Уильям Борден, сделал все возможное, чтобы убедить мир в том, что он мертв. Зачем ему было открываться единственному человеку в мире, знавшему его в лицо, если только это не было завершающим этапом игры кошки с мышкой? Сол еще глубже засунул руку в карман и сжал в кулаке пригоршню двадцатипятицентовых монет – единственное оружие, которое он носил со времен польского гетто.
Даже если ему удастся сбить Френсиса с ног,– а Сол знал, что это будет не так легко сделать,– что дальше? Бежать? Но что может помешать оберсту проникнуть в его мозг? Сол содрогнулся, снова вспомнив об этом насилии над собственным сознанием. Он не хотел становиться жертвой еще одного преступления, очередным рассеянным профессором, попавшим в сумерках под колеса оживленного вашингтонского движения…
К тому же он не мог оставить Френсиса. Сол сжал монеты в кулаке и начал медленно вытаскивать руку. Он не знал, удастся ли ему вернуть парня,– одного взгляда на маячившую перед ним маску лица было достаточно, чтобы ощутить всю бессмысленность этого предприятия, но Сол понимал, что должен хотя бы попытаться. Как пронести бесчувственное тело по аллее, преодолеть полтора квартала и затолкать его во
