Но оберет еще не закончил своей тирады.
— Как и весь Израиль, ты болтаешь о морали, а ведешь себя так же, как гестаповец. Любое насилие проистекает из одного и того же источника, пешка. Страсть к власти. Власть — вот единственная истинная мораль, еврей, единственный бессмертный бог, и страсть к насилию — это его заповедь.
— Нет, — сказал Сол. — Ты безнадежное жалкое создание, которое никогда не поймет основ человеческой морали и того, что заложено в слове «любовь». Но я хочу, чтобы ты знал, оберет. Как и весь Израиль, я понял, что существует и другая мораль, которая требует жертвоприношений и власти над людьми, и что мы никогда больше не преклоним головы перед такими, как ты, и теми, кто вам служит. К этому взывают сотни поколений невинных жертв. И выбора здесь нет.
Оберет печально покачал головой.
— Ты так ничему и не научился, — прошипел он. — Ты так же сентиментально глуп, как и твои недоразвитые сородичи, которые послушно шли в печи, улыбаясь и дергая себя за пейсы, и уговаривали своих умственно отсталых детей следовать за собой. Вы — безнадежная нация, и единственное преступление фюрера — что он не достиг своей цели по полному вашему истреблению. И все же, когда я убью тебя, пешка, я сделаю это не из личных соображений. Ты хорошо послужил, но ты слишком непредсказуем. И эта непредсказуемость не согласуется с моими дальнейшими планами.
— Когда я убью тебя, — сказал Сол, — я сделаю это исключительно из личных соображений. — И он шагнул к Вилли.
Оберет устало вздохнул.
— Ты умрешь сейчас. Прощай, еврей. Сол ощутил сильнейший мозговой удар, пронзивший его до основания позвоночника, — он был столь мощным и непреодолимым, словно Сола насадили на стальной прут. В то же мгновение он почувствовал, как его собственное сознание сдирается с него подобно тому, как срывают одежду с насилуемой жертвы, и как где-то у основания мозга пробуждается Тета-ритм, запуская в мозжечке фазу быстрого сна, превращая его в лунатика, в ходячий труп, неспособный контролировать собственные действия. Но даже несмотря на то, что его сознание было отброшено на темные задворки мозга, Сол продолжал ощущать внутри присутствие оберста — его зловоние, столь же острое и болезненное, как первый раздирающий легкие вдох ядовитого газа. И еще перед тем как произошло разделение его сознания он успел отметить изумление оберста, ибо включение фазы быстрого сна запустило поток воспоминаний и впечатлений, гипнотически внедренных в подсознание Сола и теперь взрывавшихся, как мины на поле озимой пшеницы.
Проникнув в мозг Сола Ласки, Вилли фон Борхерт внезапно столкнулся с другой личностью — хрупкой, конечно же, созданной гипнозом и облекающей тонкие нервные центры в жалкую оболочку из фольги, претендующую на звание истинных доспехов. Оберет в своей практике встречался с чем-то подобным лишь однажды, когда в 1941 году с группой боевиков ликвидировал несколько сотен пациентов в литовской психиатрической больнице. От скуки, за несколько секунд до того как пуля солдата СС выбила мозг у безнадежного шизофреника, Вилли проскользнул в его мысли. Тогда оберста тоже удивила вторая личность, внедренная в сознание, но справиться с ней оказалось не сложнее, чем с первой. Он был уверен, что и в данном случае не возникнет никаких проблем. Вилли снисходительно улыбнулся этим жалким потугам еврея удивить его и, прежде чем уничтожить безнадежное творение Сола, несколько секунд помедлил, смакуя его.
Двадцатитрехлетняя Мала Каган несет в печь крематория 6 Аушвице свою четырехмесячную дочь Эдек, сжимая в правом кулаке лезвие бритвы, которое она прятала все эти месяцы. Офицер СС врывается в толпу обнаженных, медленно передвигающихся женщин. «Что тому тебя, жидовка? Отдай мне». Сунув ребенка своей сестре. Мала поворачивается к эсэсовцу и открывает ладонь. «Получи!» — кричит она и разрезает ему лицо лезвием. Офицер вскрикивает и отскакивает назад, закрыв лицо руками, кровь сочится между пальцев. Дюжина эсэсовцев поднимают свои автоматы, когда Мала с бритвой в руке делает один шаг им навстречу. «Жизнь!» — кричит она, и все двенадцать автоматчиков стреляют одновременно.
Сол уловил ухмылку оберста и непроизнесенный вопрос: «К чему запугивать меня призраками, пешка?»
Тридцать часов потратил Сол, чтобы с помощью самогипноза воспроизвести эту последнюю минуту жизни Малы Каган. Но оберет в одну секунду разрушил эту личность, он смел ее с такой легкостью, как сметают паутину в кладовке.
Сол сделал еще один шаг вперед.
Вилли снова безжалостно вторгся в сознание Сола, достиг центров контроля и запустил желанный механизм фазы быстрого сна.
Шестидесятидвухлетний Шалом Кржацек ползет на четвереньках по подземным канализационным трубам Варшавы. Вокруг кромешная тьма, на головы безмолвной очереди беглецов обрушиваются фекальные воды, когда наверху опорожняются «арийские туалеты». Шалом ползет уже четырнадцать дней, с 25 апреля 1943 года, когда они бежали после безнадежной шестидневной схватки с отборными нацистскими частями. Он ведет с собой девятилетнего внука Леона. Из всей огромной семьи Шалома в живых остался только этот мальчик.. Аве недели ползет постоянно редеющая очередь евреев по вонючему мраку узких труб, в то время как немцы стреляют, поливают их из огнеметов и забрасывают канистры с ядовитым газом во все уборные гетто. Шалом захватил с собой шесть кусочков хлеба, и он делит их с Леоном, пока они ползут во тьме и экскрементах. Четырнадцать дней они пытаются выбраться наружу, пьют воду из сочащихся по стенам ручейков, уповая на то, что она дождевая, пытаются выжить. Наконец над головой открывается крышка люка, и на них глядит грубое лицо борца польского Сопротивления. «Выходите! — говорит он. — Выходите! Здесь вы в безопасности». Собрав последние силы, ослепленный солнечным светом. Шалом вылезает и долго лежит на уличной мостовой. За ним появляются еще четверо. Леона среди них нет. Слезы бегут по лицу Шалома, он пытается вспомнить, когда последний раз в темноте разговаривал с мальчиком. Час назад? Вчера? Слабо оттолкнув руки своих спасителей. Шалом спускается в темную дыру и ползет назад, туда, откуда пришел, выкрикивая имя внука.
Вилли фон Борхерт незамедлительно уничтожил плотную защитную мембрану, которой был Шалом Кржачек.
Сол сделал еще один шаг вперед.
Оберет поерзал в кресле, и будто тупой топор расколол сознание Сола.
Семнадцатилетний Питер Гайн сидит и рисует в Аушвице движущуюся мимо него очередь мальчиков, направляющихся к душевой. Последние два года в Терезине Питер и его друзья выпускали газету «Ведем», в которой он и другие юные художники публиковали свою поэзию и рисунки. Перед отправкой Питер, отдал все восемьсот страниц юному Зденеку Тауссигу, чтобы тот спрятал их в старой кузнице за магдебургскими бараками. Питер не видел Зденека с момента приезда в Аушвиц. Теперь Питер тратит последний лист бумаги и кусок угля, чтобы зарисовать бесконечную очередь обнаженных мальчиков, проходящих перед ним, морозным ноябрем. Уверенными точными мазками Питер набрасывает выступающие сквозь кожу ребра и расширенные от ужаса глаза, трясущиеся худые ноги и руки, стыдливо прикрывающие сжавшиеся от холода гениталии. К нему подходит капо в теплой одежде и с деревянной дубинкой 6 руках. «Что это? — спрашивает он. — Вставай к остальным». Питер не поднимает головы от своего рисунка. «Минуточку, — отвечает он. — Я почти закончил». Разъяренный капо ударяет Питера дубинкой по лицу и каблуком сапога наступает ему на руку, ломая три пальца. Он хватает юношу за волосы, поднимает его на нош и швыряет в медленно движущуюся очередь. Обнимая сломанную руку, Питер оглядывается через плечо и видит, как холодный осенний ветер подхватывает его рисунок, тот ненадолго застревает в верхнем ряду колючей проволоки и, кувыркаясь, летит дальше, к линии деревьев на западе.
Оберет сметает и эту личность.
Сол сделал два шага вперед. Боль от непрекращающегося мозгового насилия оберста стальными шипами впивалась ему изнутри в глазницы.
Ночью, перед тем как быть отправленными в газовые камеры Биркенау, поэт Ицхак Кацнельсон читает свое стихотворение восемнадцатилетнему сыну и еще дюжине свернувшихся на полу людей. До войны Ицхак прославился по всей Польше своими юмористическими стихами и песнями для детей. Это были добрые, радостные стихи. Младшие сыновья, Ицхака, Бенджамин и Бенсион, были убиты вместе со своей матерью в Треблинке полтора года назад. Теперь он читает на иврите, языке, которого никто, кроме его сына, не понимает, затем переводит на польский:
