на все здания и экспонаты. В павильоне «Промышленные товары и гуманитарные науки» будут выбиты громадные стеклянные панели, а из купола Дома машиностроения выдран кусок кровли длиной сорок футов. Неожиданный порыв ветра подхватит пустой аэростат, прежде чем его успеют опустить, и великолепный грибообразный аппарат из цветного шелка, на который они с мисс де Плашетт смотрят сейчас, будет разодран на тысячи ярдов шелковых тряпок, многие из которых унесет более чем на полмили. А вот колесо мистера Ферриса, которое в тот момент, когда на него налетит смерч, будет почти целиком заполнено пассажирами, без всяких проблем выдержит удар.)
Они возвращаются вниз и снова начинают подниматься. Пассажиров больше не подсаживают и остановок нет. Второй круг чудеснее первого.
Паха Сапа знает, что паровые котлы, которые дают энергию для колеса Ферриса, из эстетических соображений отнесены в сторону более чем на семьсот футов за Лексингтон-авеню, но он представляет себе, как ускоряется громадный маховик и котлы начинают ворчать громче. Ему кажется, что он слышит, как увеличивается давление пара в гигантских цилиндрах двигателя мощностью в тысячу лошадиных сил у основания колеса. Один взгляд на разрумянившееся лицо и ярко горящие глаза Рейн де Плашетт говорит ему, что и она слышит это.
Дальнейшее молчание. Даже Дойл, Рива, Алекс и двое других детишек в противоположном углу затихли. Кондуктор повернулся к ним спиной и смотрит из окна у дверей. Теперь единственный звук, который они слышат, — это свист воздуха, рассекаемого вагончиком, да время от времени поскрипывание кронштейна вверху или низкий, почти неслышный скрежет гигантской центральной оси не далее чем в семидесяти футах от них.
Их вагончик поднимается выше, выше по мере того, как они ровно и бесшумно набирают высоту; снова появляется Белый город на востоке. Паха Сапа смотрит вдаль, за поросший лесом остров, лагуны и верхушки деревьев, на озеро Мичиган и видит, как высокое дневное солнце прорывается сквозь облака и одним световым лучом пронзает воды озера. Этот луч так ярок, что все вокруг словно темнеет: мидвей, Белый город, деревья и лагуны, люди, гавань и само озеро — и наконец остается только этот мощный луч, упершийся в небольшой кружок волнующихся вод озера Мичиган на востоке.
Почему этот вид так устрашающе знаком ему? Почему он так трогает его?
Паха Сапа понимает это в тот момент, когда вагон достигает высшей точки, переваливает через нее и Белый город, озеро Мичиган и пророческий луч света скрываются из виду; после этого перед ними открывается западная оконечность мидвея и снова прерии вдалеке. Поражает даже этот вид с его многочисленными оттенками зеленого и бурого, смягчающимися к далекому горизонту — к таким хорошо знакомым ему прериям в тысяче миль к западу, — но еще и с сетью железных дорог, бегущих паровозов, которые направляются в Чикаго, пятная небеса перьями темного дыма.
Но во время второго круга и начавшегося спуска Паха Сапу и (он в этом уверен, и никакие такие видения для подтверждения этого ему не нужны) Рейн де Плашетт захватывает вовсе не пейзаж за окном. Это наслаждение и упоение скоростью и движением в пространстве. Паха Сапа удивлен мыслью, которая приходит к нему теперь: «Только вазичу способны на такое. Пожиратели жирных кусков вакан на свой манер, и их магия очень сильна».
Потом все заканчивается, они останавливаются, охранник достает медный ключ, отпирает северную дверь, и они выходят из вагончика, а на противоположной южной стороне уже ждут толпы новых пассажиров. Мостки и ступеньки под балками, металлические арки вокруг громадного колеса и под ним — это все словно из романа Жюля Верна. (У братьев в палаточной школе под Дедвудом по какой-то необъяснимой причине оказались английские переводы — он был уверен, что братья сами и переводили с французского, — «Путешествия к центру земли», «С Земли на Луну», «Двадцати тысяч лье под водой» и новейшего «Вокруг света за восемьдесят дней», они лежали в сундуке в их собственной палатке, и Паха Сапа тайком входил туда и воровал — брал на время — эти книги; он прочел их все за те недели, что его обучали чтению.)
На лице мисс де Плашетт выражение чистой радости. Она крепко сжимает его руку.
— Ах, Паха Сапа… я отдам что угодно, чтобы испытать это еще раз.
Паха Сапа достает из кармана еще один доллар, свое недельное жалованье, осторожно берет ее под руку и ведет сквозь жюльверновский мир будущего, лабиринт балок и металлических арок в конец растущей очереди, ждущей посадки на южной стороне. Пока они были на колесе, он украдкой посмотрел на часы. Время у них еще есть.
В первый раз они были почти одни в вагончике и едва ли обменялись несколькими словами. Сейчас в вагончике человек двадцать пять, но Паха Сапа и Рейн де Плашетт все время разговаривают — тихо, чтобы никому не было слышно, в безопасности их собственного мирка где-то между землей мидвея в Джексон- Парке и иллинойским голубым небом, усеянным облаками.
— Простите меня за личный вопрос, мисс де Плашетт, но Рейн, кажется, довольно необычное имя для ваз… для белой девушки. Красивое… очень красивое… но прежде я такого не слышал.
Сердце Паха Сапы бешено колотится. Он очень боится обидеть ее, боится, что она сейчас отшатнется от него — в буквальном смысле, поскольку ее правое плечо прижато к его левому, и вообще боится обидеть ее каким-либо образом. Но он не находит себе места от любопытства.
Она улыбается ему — в это время они поднимаются по восточной стороне, это их первый медленный круг.
— Да, и в самом деле необычное имя, мистер… Паха Сапа. Но моей матери оно показалось красивым. Самым красивым словом, какое она узнала в английском языке, — так сказала она моему отцу. Когда я родилась и она захотела назвать меня Рейн, папа не стал возражать. Он ее очень любил. Вы не знали, что моя мама лакота?
Паха Сапа чувствует стеснение в груди и горле.
— Да. То есть нет… то есть до меня доходили слухи…
Она снова улыбается. Другие пассажиры испуганно ойкают, когда во время остановки их вагончик раскачивается и поскрипывает на кронштейне, но эти двое теперь чувствуют себя ветеранами.
— Да, эти слухи правдивы. Ее звали Белый Платок, и говорят, что для сиу… лакоты она была очень белокожей. Она руководила хором в миссии агентства, и они… Я вам не говорила, что папа был миссионером в Небраске, когда они познакомились?
— Нет. Рассказывайте, пожалуйста, дальше.
Мисс де Плашетт выглядывает в окно, когда вагончик останавливается и опять начинается раскачиваться, — по деревьям, лагуне, дорожкам и гигантским зданиям Белого города теперь бегут тени облаков, — и Паха Сапа видит легкий румянец под веснушками на ее переносице и более редкими — на щеках.
— Там же папа познакомился и с мистером Коди. Ранчо мистера Коди было рядом с агентством — резервацией, где папа пять лет прослужил миссионером. Там было несколько групп… племен. Лакота, шошони, несколько шайенна, крики и одно семейство чероки. Это было маленькое агентство, но церковь там обосновалась давно, и люди приходили туда издалека. Не только индейцы…
Она снова вспыхивает, и Паха Сапа одобрительно улыбается в ожидании продолжения. Колесо делает последнюю остановку, перед тем как оказаться в высшей точке. Пассажиры, заполнившие вагончик, издают ахи, охи, вздохи и другие восклицания.
— Я хочу сказать, мистер Коди и работники с его ранчо… некоторые из них были индейцами… вы это, конечно, знаете… они тоже там появлялись, и приход нередко превышал сотню человек. Очень большой приход для такой дикой части Небраски. Мама, как я уже сказала, была регентшей хора, а еще она учила всех детей в школе при миссии, и… вот… мама и папа полюбили друг друга и поженились. Мистер Коди был папиным шафером на свадьбе, а для венчания из самой Омахи приехал преподобный Кайл. А год спустя родилась я, и, как говорит папа, в тот июнь всю неделю, когда я родилась, шел дождь, первый настоящий дождь после более чем семи месяцев засухи… и мама назвала меня Рейн, а потом, когда мне было четыре года, она умерла, а несколько месяцев спустя мы переехали на Восток, и больше я туда не возвращалась.
Паха Сапа пытается представить это: вичаза вакан вазичу женится на женщине лакота приблизительно в 1870 году. Это очень трудно представить. Может быть, думает Паха Сапа, вольные люди
