Дети ночи

лишним, а точнее, ближе к шестидесяти. На нем было больше дюжины сделанных до наступления смерти разрезов: на туловище, ногах, запястьях и шее. Все разрезы чистые, как от скальпеля, располагались возле основных артерий. Одна рана отличалась от остальных: очень грязная, проходящая от левой щиколотки, разрывающая нижнюю часть большой и малой берцовых костей; такая же рана была на правой ноге. Вокруг небольших ранок располагались странные вторичные синюшные следы. То есть они казались странными, пока я вдруг не сообразил, как умер этот человек.

Он был поднят вверх ногами и насажен на что-то вроде крюка для подвешивания туш на бойне, и крюк этот пропущен через основные кости в нижней части таза. Пока он там висел, еще живой, судя по всему, один или несколько человек сделали эти мастерские разрезы вдоль главных артерий. За короткое время, должно быть, он потерял огромное количество крови.

Но что поражает – и беспокоит – еще больше, так это происхождение вдавленных и синюшных следов вокруг ран, похожих на отпечатки зубов. Не укусы, а скорее засосы, оставшиеся в тех местах, где с полдесятка людей прижимались к этим ранам губами и языками, пока поглощали кровь жертвы. Как нас учили, Кейт, сколько там крови в человеческом организме? Кварт шесть, кажется?

Но есть в этой восхитительной румынской сказочке еще одна подробность. Лицо этого человека было избито и обезображено, но еще узнаваемо. Это был наш пропавший замминистра, о котором газеты писали, что он сбежал на Запад с несколькими тысячами прикарманенных долларов. Это твой мистер Станку, Кейт, – тот самый любезный чиновник с фамилией покойного писателя. Тот, который помог вам с Джошуа получить визу в невероятно короткое время.

Что ж, теперь господин Станку никому уже не поможет. Я ни с кем не говорил о своем жутком открытии. Господин Станку был кремирован на следующий день в печи для нищих.

И зачем я докучаю тебе такими страстями в этот, я уверен, чудесный, солнечный день в Колорадо?

Не знаю. Но будь осторожна, Кейт. Береги себя и нашего крошечного друга. Нехорошие у нас места, и иногда здесь случаются вещи, над которыми даже я не смею шутить.

Из Бухареста с любовью».

В конце письма Лучан нарисовал большую улыбающуюся рожицу под дождевой тучей.

Несколько минут Кейт просидела неподвижно с письмом в руках, глядя в темноту за окном, куда не доходил свет от крыльца. Потом она поднялась, прошла мимо Тома, склонившегося над снаряжением, разложенным на полу, дошла по коридору до спальни и, выдвинув ящик тумбочки, достала заряженный браунинг. Она так и сидела на краю кровати, когда полчаса спустя ее нашел Том.

Глава 17

Такого сырого и дождливого лета, как в 1991 году, в Боулдере никто не помнил, но к концу августа дожди прекратились, и склоны холмов ниже зданий ЦКЗ оставались коричневыми. Лужайка за домом Кейт стала пыльной и пожелтела, а городские газоны требовали ежедневной поливки. Как только местные дети стали возвращаться в школы на неделе, предшествовавшей Дню труда, что казалось родившейся и выросшей в Массачусетсе Кейт страшно преждевременным, погода установилась жаркая и сухая, почти летняя.

Кейт ничего этого не замечала. Мир за стенами ее офиса и лабораторий ЦКЗ казался ей все более нереальным. Она вставала до восхода, на работу приезжала к семи утра, а домой редко возвращалась раньше десяти-один-надцати часов, и при всей любви к солнцу и хорошей погоде она не удивилась бы, обнаружив, что уже середина зимы.

Кейт помнила лишь несколько событий за месяц, не связанных с исследованиями. Когда она показала Тому письмо от Лучана, он вышел из себя и поинтересовался, чего добивается этот «грязный сукин сын»: уж не хочет ли он перепугать ее до смерти?

В поход по каньону Том отправился в августе, но при каждой возможности звонил. По возвращении он несколько дней прожил в доме, затем перебрался со всеми своими пожитками в квартиру в Боулдере, минутах в десяти езды. Он по-прежнему приходил почти каждый вечер: поначалу – поговорить с Кейт, а потом, когда она стала все дольше задерживаться в лаборатории, навещал Джули и Джошуа, прежде чем отправиться к себе.

Несколько раз звонил и заходил лейтенант Петерсон или сержант постарше, но лишь затем, чтобы сообщить об отсутствии чего-либо нового в деле. В конце концов Кейт велела секретарше не беспокоить ее, когда звонят из полиции, разве что у них появятся какие-нибудь новости. Новости не появились.

Кейт помнила о телефонном звонке, заставшем ее дома в конце лета.

– Миссис Нойман? Это вы?

Была уже почти полночь, она только что вошла – чертовски уставшая, но возбужденная, навестила, как обычно, Джошуа, налила себе охлажденного чая и теперь разогревала ужин в микроволновой печи. Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Голос в трубке показался ей слегка знакомым, но утомленный рассудок отказывался определить, кто это.

– Миссис Нойман? Прошу прощения, что звоню так поздно, но ваша няня сказала, раньше одиннадцати вы не приедете.

– Мистер О’Рурк! – она вдруг узнала этот мягкий среднезападный акцент. – Как вы поживаете? Вы звоните из Бухареста?

– Нет, из другого серого городишки Второго мира… из Чикаго. Я вернулся на Землю на некоторое время.

– Замечательно. – Кейт села на табуретку и отставила чай. Она не ожидала, что так обрадуется, услышав голос священника. – Когда вы вернулись из Румынии?

– На прошлой неделе. Я совершил что-то вроде циркового турне по приходам страны, пытаясь собрать денег на предстоящую программу помощи. Теперь это не так-то просто, ведь Румыния уже давно сошла с первых полос. Лето выдалось жарким… по количеству новостей.

Кейт представила, каким диким круговоротом событий стал весь год. Сначала война в Заливе, потом национальные торжества по случаю ее быстрого завершения, б ольшую часть которых она пропустила, пока вкалывала в Румынии, а теперь еще и переворот в Советском Союзе. Две недели назад в утренней газете объявили о смещении Горбачева из-за болезни. В ту ночь, когда она включила краткий выпуск Си-эн-эн, сообщили, что Горби под стражей, а заговор может потерпеть неудачу. В следующий раз, когда она оторвалась от работы, чтобы послушать новости, – двадцать первого августа, в среду, – то узнала, что Горбачев вроде снова у власти, а старый СССР разваливается навсегда.

Сейчас до Кейт дошло, что она ни разу не задумывалась о том, каким образом весь этот бардак может повлиять на положение детских домов в Румынии.

– Да, – сказала она наконец, – довольно жарким.

– А у вас как? – спросил О’Рурк. – Работы много?

Кейт улыбнулась его вопросу. Она уже почти привыкла к восемнадцатичасовому рабочему дню. Это напоминало ей последипломную стажировку, хотя тогда она была гораздо моложе, а силы восстанавливались быстрее.

– Пока удается жить довольно спокойно, – ответила она, сама удивившись своим словам.

– Отлично. А Джошуа как?

Кейт уловила нотку тревоги в голосе священника и поняла, что этот вопрос дался ему нелегко. Уезжая из Румынии, она обещала писать и сообщать о малейших изменениях в самочувствии ребенка. Она помнила, насколько плохо выглядел Джош при отъезде, и сообразила, что священник, должно быть, готов услышать весть о его смерти.

– Джошуа в порядке, – ответила она. – Его состояние стабилизировалось, хотя приблизительно раз в три недели все еще требуются переливания крови. – Она помолчала. – Мы проводим кое-какие опыты в связи с его заболеванием.

– Хорошо, – только и сказал О’Рурк. Он явно надеялся услышать больше. – В общем-то я не просто так позвонил в такую позднотищу.

Кейт покосилась на кухонные часы и сообразила, что в Чикаго уже около часа ночи.

– В этом месяце – двадцать шестого сентября, если точно, – я приеду в Денверский совет церквей