— ДЕМОГОРГОНА НЕ ЗАБОТЯТ НУЖДЫ ПРОСТЫХ БОГОВ И СМЕРТНЫХ.
— Ах, ну да, конечно, — отзывается хромоногий, чей скрипучий голос по-прежнему разносится в сотню раз дальше благодаря микрофонам костюма. — Хреново. Ахиллес, может, сам попробуешь? С ним толковать все равно что со своей задницей.
— Хочешь сказать, эта здоровая куча из ничего меня услышит? — осведомляется человек.
— Я ВНИМАЮ ТЕБЕ.
Герой запрокидывает голову и направляет взгляд на рдеющие тучи, бурлящие чуть в стороне от лишенного черт, пустого лика бестелесного существа.
— Демогоргон, когда ты говоришь о Боге, то имеешь в виду Зевса?
— ГОВОРЯ О БОГЕ, Я ИМЕЮ В ВИДУ ТОЛЬКО БОГА.
— Значит, Зевса, потому что сию минуту сын Крона и Реи собирает уцелевших олимпийцев, дабы провозгласить себя Владыкой Всего Творения, полноправным Господином этой и прочих вселенных.
— ЗНАЧИТ, ОДИН ИЗ ВАС ЛЖеТ: ЛИБО ОН, ЛИБО ТЫ, ЧЕЛОВЕЧЬЯ ОТРАСЛЬ. БОГ ПРАВИТ МИРОМ, ТОЛЬКО НЕ С ОЛИМПА.
— Тогда Громовержец поработил всех прочих бессмертных и кратковечных, — возражает Ахилл; благодаря микрофонам и радиопередатчикам его речь разносится эхом по склонам вулканов и опаленным утесам.
— СЛУЖИТЕЛЬ ЗЛА В ЛЮБОМ ОБЛИЧЬЕ — РАБ! ТАКОВ ЗЕВЕС ИЛЬ НЕТ — ТЕБЕ ИЗВЕСТНО.
— Известно, — соглашается быстроногий, — что это жадный и тщеславный сукин сын. Не в обиду будь сказано, если Рея слушает нас где-то там, в темноте. По-моему, он просто трус и хвастун. Но если ты готов признать его владычество, тогда, конечно, Тучегонитель воцарится на Олимпе и во вселенной на веки вечные.
— Я НАЗЫВАЮ БОГОМ, КАК И ВЫ, ВЛАСТИТЕЛЯ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ — ЗЕВЕСА.
— Но у раба ведь должен быть хозяин? — допытывается Ахилл.
— Отлично припечатал! — шипит ему Гефест. — Как есть в яблочко!
— Умолкни, — цедит ахеец.
Демогоргон разражается рокотом. Поначалу мужчине кажется, что рядом взорвался огромный вулкан; потом из грохота рождаются осмысленные слова:
— У БЕЗЪЯЗЫКИХ БЕЗДН НЕ ВЫРВЕШЬ ТАЙНЫ, А ИСТИНА БЕЗЛИКА И НЕМА. ПОЙМеШЬ ЛИ ТЫ КРУГОВРАЩЕНЬЕ МИРА ИЛЬ ЗНАМЕНИЯ ВРЕМЕНИ, СУДЬБЫ, ИЗМЕНЧИВОСТИ, СЛУЧАЯ И СЧАСТЬЯ? ИМ ВСе ПОДВЛАСТНО, ТОЛЬКО НЕ ЛЮБОВЬ И ТИХОГО СВЯТАЯ ПОЛНОТА.
— Как знаешь, — пожимает плечами Ахилл. — И все же пока мы тут лясы точим, Зевс объявляет себя Верховным Правителем Всего Творения и вскоре потребует, чтобы это самое творение, а не только те, кто населяет крохотный мирок у подножия Олимпа, поклонялось ему и никому более. Счастливо оставаться.
Ахеец поворачивается кругом, хватает испуганно лепечущего ремесленника за руку в металлических пузырях и тащит за собой, прочь от неоформленной массы, громоздящейся до небес.
— СТОЙ!.. АХИЛЛЕС, ПЕЛЕЯ МНИМЫЙ СЫН И НАСТОЯЩИЙ — ЗЕВСА, СТОЙ, О КРАТКОВЕЧНЫЙ ВЕРШИТЕЛЬ БОГО— И ОТЦЕУБИЙСТВА! МИНУТУ…
Герой останавливается вместе с Гефестом, делает разворот и молча ждет продолжения. Океаниды съеживаются и прикрывают головы, будто на них сейчас посыплется вулканический пепел.
— Я ВЫЗОВУ ТИТАНОВ ИЗ ПЕЩЕР, УЩЕЛИЙ И ДРУГИХ УКРОМНЫХ МЕСТ. Я ПОВЕЛЮ ЧАСАМ БЕССМЕРТНЫМ ДОСТАВИТЬ ИХ СЮДА!
Все прежние нестерпимые шумы кажутся детским лепетом по сравнению с гулом, который раздается в эту минуту. Горы вокруг Демогоргонова трона раскалываются в багровой ночи, вокруг разливается яркое сияние лавы, тьму Тартара пронзает радуга немыслимых оттенков, и вдруг из ниоткуда возникают колесницы, каждая величиной с утес, влекомые скакунами, но не конями — эти твари совершенно не схожи с конями, ну просто ничего общего. Их очи пылают страхом, над ними свистят кнуты возничих с дикими глазами, не людей и даже не богов. Смертному невозможно смотреть на них, и Ахиллес отворачивается. Ему почему-то кажется, что извергать содержимое желудка в дыхательную маску было бы не слишком умно.
— ПЕРЕД ТОБОЙ БЕССМЕРТНЫЕ ЧАСЫ, ЧЬЕЙ ПОМОЩИ ТЫ ПОЖЕЛАЛ, — грохочет Демогоргон. — ОНИ ДОСТАВЯТ КРОНА И ВЕСЬ ЕГО РОД.
Атмосфера взрывается сверхзвуковыми ударами, Океаниды в ужасе визжат, гигантские колесницы исчезают в кругах яркого пламени.
— Ну вот… — произносит Гефест по радио, но мысли своей не заканчивает.
— Подождем, — говорит быстроногий, убирая клинок за пояс, а щит за спину.
— Это не надолго, — отзывается бог-калека.
В зловонном воздухе опять возникают огненные круги. Гигантские колесницы возвращаются сотнями. Нет, тысячами. Они везут огромных монстров — как человекообразных, так и не слишком.
— ВЗИРАЙ ЖЕ! — изрекает Демогоргон.
— Да уж постараюсь, — ворчит мужеубийца. Он уже овладел собой и прикрылся огромным красивым щитом.
А колесницы титанов все прибывают.
72
К тому времени, когда Харман проснулся, Мойры уже рядом не было. День выдался стылый, пасмурный, и дождь лил как из ведра. Атлантика по-прежнему клокотала, швыряя к небу пригоршни белой пены, однако сегодняшние волны не шли ни в какое сравнение с теми яростными водяными валами, что вздымались ночью, при отблесках молний. Мужчина плохо выспался: его терзали зловещие, прерывистые кошмары.
Поднявшись, путник свернул тончайший спальный мешок и сунул его в рюкзак: высохнет сам, по дороге. Одежду доставать не стал, а лишь натянул поверх термокожи носки и обулся.
Ночью, перед грозой, Харман и Мойра успели погреться у костра. Естественно, без венских сосисок и маршмаллоу, о которых мужчина знал только из библиотеки Таджа. Вместо них супруг Ады без аппетита прожевал половину съедобной плитки и запил ее водой, сидя у мерцающего пламени.
Теперь же вымокшая зола смотрелась бледно-серым пятном среди грязного месива, в которое превратилось дно Атлантической Бреши между камнем и кораллами. Харман поймал себя на том, что бессмысленно бродит вокруг останков костра, выискивая какой-нибудь знак, оставленный Мойрой… быть может, записку.
Но так ничего и не обнаружил.
Тогда он поправил рюкзак на спине, опустил капюшон термокожи, вытер капли с защитных очков и потрусил на запад.
День поднимался на смену утру, однако светлее не становилось — наоборот, небеса, помрачнев, сильнее разразились ливнем; отвесные стены водяного коридора словно выросли и производили на душу еще более гнетущее впечатление. Не обращая внимания на оптический обман, благодаря которому казалось, будто не дно уходит все глубже, а сам океан вздымается навстречу небесному куполу, Харман продолжал свой путь по дорогам, прорезанным сквозь черные скалы, по узким и скользким мосткам без перил, перекинувшимся над бездонными ущельями. Время от времени он взбирался по крутым утесам, и хотя в таких местах незыблемые водяные твердыни казались гораздо ниже (около двух сотен футов, прикинул мужчина), трудный подъем был утомителен и усиливал клаустрофобию, ибо наступавшие с обеих сторон скалы заметно сужали свободное пространство.
К полудню, приближение которого путнику подсказала внутренняя функция, поскольку солнце до сих пор не показывалось, а дождь хлестал так исступленно, что Харман подумывал закрыть рот и нос дыхательной маской, подводные скалы закончились и дорога снова стала прямой как стрела. Хмурое настроение мужчины слегка рассеялось, но лишь на короткое время.
Теперь он радовался, когда попадал на каменистые или коралловые участки тропы, потому что
