— Ну… так,
Даже тяжкий вздох ионийца граничил с ультразвуковым колебанием.
— Хорошо, как я уже говорил, мало того что бедняге приходится взглянуть в лицо всем Альбертинам, прежде чем навеки отпустить из сердца ту единственную, вдобавок он должен сразиться с легионом Марселей, каждый из которых по-своему воспринимал разнообразные лики любимой: желал ее превыше всех благ мира, сходил с ума от ревности, что болезненно искажало его суждения…
— Ладно, а суть в чем? — нетерпеливо встрял европеец, интересовавшийся в течение полутора стандартных веков исключительно сонетами Шекспира.
— Да попросту в ошеломительной сложности человеческого сознания.
Орфу развернул свой панцирь на сто восемьдесят градусов, включил реактивные сопла, и давние приятели полетели в обратный путь — навстречу посудине, мостику, кратеру Стикни, навстречу призрачной, но притягательной безопасности. Пока они вращались, Манмут чуть не свернул шею, разглядывая красную планету над головой. Ему вдруг показалось — и весьма убедительно, — будто Марс немного приблизился. Фобос продолжал движение по орбите, так что Олимп и вулканы Фарсиды уже почти скрылись из виду.
— Ты когда-нибудь задумывался, чем отличается наша печаль от… скажем… грусти Хокенберри? Или Ахилла? — спросил иониец.
— Ну, не то чтобы задумывался… — откликнулся товарищ. — Наш схолиаст одинаково тоскует как из-за утраченной памяти о прежней жизни, так и из-за смерти своей жены, друзей, студентов и так далее. Этих людей разве поймешь. Впрочем, и наш профессор — всего-навсего восстановленный кем-то человек, воссозданный на основе ДНК, РНК, собственных книг и неизвестно каких еще гадательных программ. Что же до быстроногого — если он захандрит, то пойдет и прикончит кого-нибудь. А лучше целую свору кого- нибудь.
— Жаль, не довелось полюбоваться на его сражение с богами, — промолвил краб. — Судя по твоим рассказам, резня была еще та.
— Точно, — подтвердил европеец. — Я даже перекрыл случайный доступ к этим воспоминаниям. Они чересчур неприятны.
— Это напомнило мне еще одну любопытную особенность Марселя, — произнес Орфу, вводя соединяющие крючья в толстую шпионскую обшивку: приятели как раз опустились на верхушку космической посудины. — Мы обращаемся к неорганической памяти, как только информация, сохраненная в нейронах, вызывает сомнения. Людям же остается полагаться на сложную, запутанную массу химически управляемых неврологических архивов, субъективных и окрашенных излишними эмоциями. Как они вообще могут доверять своим воспоминаниям?
— Понятия не имею, — покачал головой Манмут. — Но если Хокенберри полетит, у нас появится возможность уяснить, как работает человеческий разум.
— Знаешь, это ведь не то же самое, что сесть втроем и задушевно потолковать, — предостерег иониец. — Сначала — резкое повышение гравитации, потом еще более трудное снижение, и к тому же на корабле соберется куча народа: самое меньшее дюжина представителей Пяти Лун и сотня бравых воинов- роквеков.
— Ого, так мы готовы к любым неожиданностям?
— Вот уж сомневаюсь, — пророкотал Орфу. — Оружия на борту хватит испепелить Землю до головешек, это правда. Но только до сих пор наши планы с горем пополам поспевали за меняющейся действительностью.
На европейца навалилась знакомая тоска: нечто похожее было во время полета на Марс, когда капитан «Смуглой леди» проведал о секретном оружии, спрятанном на корабле.
— Ты иногда скорбишь о гибели Короса III и Ри По так же, как твой Марсель грустил по усопшей? — спросил он товарища.
Антенна чувствительного радара чуть наклонилась к маленькому моравеку, словно пытаясь прочесть выражение его лица. Однако Манмут человеком не являлся и, разумеется, никакого выражения не имел и в помине.
— Не совсем, — ответил гигантский краб. — До миссии мы даже не были знакомы, да и летели в разных отделениях. Пока Зевс не… добрался до нас. По большей части я слышал лишь голоса, звучавшие по общей линии. Хотя время от времени я залезаю в банки памяти, чтобы взглянуть на их изображения. Из уважения к покойным, полагаю.
— Ага, — согласился Манмут; он и сам частенько так делал.
— Знаешь, что сказал Пруст о разговорах?
Любитель Шекспира удержался от очередного вздоха.
— Ну и что же?
— Он написал: «Когда мы с кем-нибудь беседуем… это уже не мы говорим… мы подгоняем себя под чужой образец, а не под свой собственный, разнящийся от всех прочих».[4]
— Значит, пока мы с тобой беседуем, — Манмут перешел на персональную частоту, — в действительности я подгоняю себя под шеститонного, безглазого и многоногого краба с помятым панцирем?
— Мечтать не вредно, — пророкотал Орфу Ионийский. — «И все ж должно стремленье превышать возможности — не то к чему нам небо?»[5]
9
Пентесилея ворвалась в Илион через час после рассвета. За нею, держась на расстоянии двух лошадиных крупов, несся отборный отряд из сестер по оружию. Невзирая на раннюю пору и стылый ветер, тысячи горожан высыпали на стены и на обочины дороги, ведущей от Скейских ворот ко временному дворцу Приама, посмотреть на царицу амазонок. И все ликовали так, словно та привела на подмогу многотысячную армию, а не дюжину своих подружек. Люди в толпе махали платками, бряцали копьями о кожаные щиты, плакали, кричали «ура» и бросали цветы под копыта коней.
Пентесилея принимала поклонение как должное.
Деифоб, сын Приама, брат Гектора и почившего Париса, известный целому свету в качестве будущего супруга Елены, встречал амазонок у стен Парисова дворца, где в настоящее время пребывал Приам. Видный мужчина крепкого телосложения, в сияющих доспехах и алом плаще, в золотом шлеме с пышным хвостом, он неподвижно стоял, скрестив на груди руки. Потом, салютуя гостье, воздел одну ладонь.
За его спиной строго навытяжку замерли пятнадцать человек из личной царской охраны.
— Добро пожаловать, Пентесилея, дочь Ареса и царица амазонок! — провозгласил Деифоб. — Приветствуем тебя и двенадцать твоих воительниц. От имени всего Илиона примите благодарность и глубокое почтение за то, что явились помочь нам в битве с богами Олимпа. Пройдите в чертоги, омойте прекрасные тела, примите от нас дары и познайте истинную глубину признательности и гостеприимства троянцев. Доблестный Гектор непременно приветствовал бы вас лично; к сожалению, он лишь недавно забылся сном, ибо всю ночь провел у погребального костра погибшего брата.
Пентесилея легко соскочила с огромного боевого коня (двигалась она, невзирая на тяжесть доспехов и блистающего шлема, с подкупающей грацией) и крепко, по-дружески, обеими руками пожала собрату- воину предплечье.
— Благодарю тебя, отпрыск Приама, стяжавший славу в тысячах поединков. Я и мои спутницы от души соболезнуем вашему горю, страданиям вашего отца и всего народа священной Трои, утратившей Париса, весть о кончине которого долетела до нас два дня назад, и принимаем ваше великодушное приглашение. Но прежде чем ступить на порог дворца, где с недавних пор восседает на престоле Приам, скажу, что вовсе не помышляю сражаться с вами против бессмертных. Мы прибыли, чтобы раз и навсегда завершить эту безумную богоборческую битву.
Деифоб, чьи глаза и в обычное время отличались нездоровой округлостью, буквально выпучился на
