спрашивает Костя.
— А чего он сделает? Так, один испуг. И бабушка заводит:
— Было мне тогда… дай бог память… лет… лет восемнадцать, должно быть. Собрались мы с подругой, с Маришкой, за малиной в лес. Сосед дядя Яков с нами пошел — проверить, не появились ли где тетеревиные выводки. Степенный был мужик, хозяйственный, как сейчас гляжу. Тоже кузовок с собой прихватил.
Дядя Яков пошел по лесу бродить, а мы с Маришкой сразу в малинник забрались. Тепло в малиннике. А я с утра не выспалась. Разморило меня, в сон так и клонит. Присела на сушинку да и задремала. Долго ли время прошло — не знаю. Только слышу вдруг: Маришка как закричит, ну, самым дурным голосом. Вскочила я. А прямо на меня черный, мохнатый. На дыбы встал. Стоим глаза в глаза. Потом как рявкнет, у меня аж сердце захолонуло. А он кидком на сторону, да и пошел кусты ломать. Лес затрещал, загремел весь.
Дядя Яков, слышу, кричит: «Эй, эй, бабы, держи его!» Топором по деревьям стучит.
Тут ко мне Маришка подбежала, дрожит, слова выговорить не может. И я не могу.
Спасибо, дядя Яков подоспел. Смеется. «Что, — говорит, — с гостем потолковали?»
Увидала Маришка, что дядя Яков веселый, и сама будто отошла от страха. Мне тоже легче сделалось.
«Медведь ведь был», — говорит дядя Яков.
А теперь мы и сами понимаем, что медведь.
«Ну и шуганули мы его в три голоса да с деревянным пристуком, — шутит дядя Яков. — Паранька, — говорит, — молодец кричать».
А я даже не помню, чтобы крикнула.
«Ничего, что не помнишь. Теперь наше дело сделано. Пиши косолапому заупокойную. Отходил по малину».
Подбодрил нас дядя Яков, спасибо ему.
Вот так, робятки, я медведя и видела. И, надо только подумать, с тех пор будто меньше их бояться стала. Поняла, что если мы и робеем, так у медведя к человеку еще больше страх. А дядя Яков уверял, что медведь человека никогда не тронет, только ты его не тронь.
Бабушка замолчала прислушиваясь. Она хотела проверить, спим мы или не спим.
В нашем углу было тихо. Потом Костя Беленький спросил:
— А почему дядя Яков про заупокойную сказал? Ведь он не убил медведя-то?
— Так вы не спите?
— Слушаем. Интересно очень.
— А Катюшка моя вон уснула… Спи, спи, шалунья! По легкому скрипу и шуршанию на кровати можно было без труда представить, как бабушка осторожно, чтобы не потревожить, натягивает одеяло на внучку, выравнивает под головой подушку.
Закончив шуршать, сказала негромко:
— Тоже любительница россказни слушать. Рассказывай с утра до вечера — и все ей мало… Так вы про медведя-то?.. Нет, не убил. Чем же его дядя Яков без ружья убить мог!..
А про заупокойную… не знаю, как вам сказать. Правда, серьезный он был, дядя-то Яков. Он зря не скажет. А может быть, и пошутил. Чего не бывает.
Костя никак не может понять, в чем же тут шутка. И бабушка объясняет:
— А дядя Яков сказал, что медведь ни за что не переживет такого страха. Пугливы они, медведи-то, это верно. Только не знаю… Вот у Грушки, у нее, точно, был такой случай.
Тут мы на четыре голоса начинаем упрашивать бабушку вспомнить и этот случай.
Вот-вот, и моя Катюшка точно так же! — Вздохнула бабка, все-таки рассказывает. И не торопится особенно.
С Грушкой, значит, это случилось. В девчонках подружки мы с ней были. Ну, и отчаянная она была! Ни одному парнишке, бывало, ни в чем не уступит. А отец у Грушки сердитый. Федотом звали, Федот Сердитый.
Вот и пропади у них теленок. Вечером на петровки дело было — праздник такой в деревне. Федот Сердитый ругается, ну и Грушку, конечно, упрекает, что проглядела. А она какая, Грушка-то, — огонь! Схватила хворостину — да и в лес.
В вечернюю-то пору не каждый мужик на это решится, а она пошла. Бродила-бродила, и все по- пустому: нет нигде теленка. Только послышалось ей раз, что шуршит что-то за кустом, шевелится. Пригнулась пониже: от земли лучше видно. Присмотрелась. «Так и есть, — подумала Грушка, — это он, бычишка, затаился. Развалился под кустом можжевельника и дремлет».
Взяла тут Грушку обида. «Ах ты, — говорит, — бродяга бездомный! А я-то из-за тебя мучаюсь… Пошел домой!»
Да сгоряча и хлесть бычка хворостиной по боку.
А это медведь. Взревел он, ну прямо с надрывом как-то, будто оторвалось что у него в нутре, и лесом припустился. Так что вы думаете: через три дня наши мужики нашли его мертвым. Со страха, говорят, помер…
— Бабушка, а умирать-то он убежал из леса? — раздался неожиданно тоненький голосок Кати. Видно, все думала она и никак не могла придумать, почему мертвых медведей в лесу не бывает, куда они деваются.
— Да ты разве не спишь?! — ахнула Прасковья Ефремовна.
Не сплю, — призналась Катя. — Сказку слушаю.
Еще расскажи.
Бабка ее и упрекает, и уговаривает, а Катя знай свое затвердила:
— Расскажи, а то спать не буду! — Села на кровати. — Вот так и буду сидеть!
Бабушка ей объясняет, что ночью спать надо, что посторонних мальчиков нельзя беспокоить. Катя только засмеялась. Весело засмеялась.
— Посторонние мальчики тоже любят сказки слушать, — сказала она.
Пришлось Прасковье Ефремовне подступившую дрему прогнать. Присела на кровати, плечом к ее тесовой спинке привалилась. Катя бабке на колени голову пристроила. И нам вместе с Катей послушать бабкину сказку довелось.
Письмо учительнице
Утро вставало ясное. Оно памятно мне по золотому солнечному мечу. Когда я проснулся, меч висел в воздухе, пронизав через боковое оконце всю бабушкину избушку. Бесчисленные живые знаки, извиваясь, вспыхивая и исчезая, мелькали по ослепительно сияющему острию. И сам меч, широкой полосой пересекая комнату наискосок, медленно надвигался, нависая над нашими головами, над бабушкиным пестрым покрывалом в уголке.
Таким и до сих пор вижу я начало нашего единственного утра в Кокушкине.
Ленька Зинцов спугнул мое разыгравшееся воображение, в котором уже складывалось что-то грозно-героическое о роковом таинственном мече. Он с подбросом вверх откинул ногами одеяло, шитое из разноцветных клинышков, и неведомые знаки густо завихрились, посерели, пылью притускнили блестящий солнечный меч.
Оставшись без одевки, Костя быстро встрепенулся. Щуря белесые ресницы, он старался отыскать глазами бабушку, но Прасковьи Ефремовны и след простыл. Деревянная кровать в противоположном углу была пуста.
Мы не слышали, когда встала и успела прибрать свою постель Прасковья Ефремовна, не знали, куда ушла она. Не было и Кати. Одни, за хозяев, остались мы во всем бабушкином доме.
Большое доверие оказала нам Прасковья Ефремовна, не побоялась, что наозорничаем без присмотра. И захотелось нам за все хорошее обязательно сделать для нее что-нибудь такое, чтобы не худым, а добрым словом вспоминала бабушка своих случайных гостей. Пусть знает, что не лентяи и не
