мы выстроились гуськом вслед за Костей на луговой тропинке. В траве ее след чуть заметен. Видно, не часто бывают на этой стежке прохожие.
Смотрите на след внимательно, — просительно предупреждает Костя, нащупывая глазами направление. — Не потерять бы его. Пошли потихоньку.
Мы все шагали и шагали лугом, пока тропинка не привела к болоту. Узкое оно, длинное. По самой середине крохотный ручеек бежит, а по краям осока растет — густая, высокая. И никакого мосточка через болотину не видно.
Стали обхода искать. Налево попробовали — там озеро начинается; справа, по кустам ольховника, — топь непролазная.
Что делать?
Место глухое и незнакомое. Немножко жутко. Далеко уже мы от своей деревни ушли. Верст десять, должно быть, шаг за шагом отмерили, не меньше. И без того от долгой Дороги первый пыл уже начинает заметно остывать, а тут еще новая помеха.
Стоим, раздумывая, как быть. Ленька Зинцов по болоту кочки рассматривает, пробует их ногой. Встал на одну.
Дрожит она под ногой, но держит. На другую, подальше переступил.
— Ленька, смотри сорвешься! — подает голос Павка Дудочкин.
А Зинцов будто только и ждал этого предупреждения.
— Не твоя забота!
На третью, на четвертую кочку перешагнул. Чем дальше, тем смелее. Вот уже до самого ручейка добрался, кричит:
— За мной шагайте! Здесь струйка в ниточку — разом перепрыгнем.
Не успел договорить — бултых в грязь, по самый пояс. Бескозырка, мелькнув лентами, на другую сторону ручейка перелетела. И сам Ленька ползком, на четвереньках, на другой берег перебирается, хлюпает руками и ногами, горбатым мешком за спиной осоку раздвигает.
Добрался, выскочил у дубка на бугорок. Босыми подошвами о землю притопывает, грязь отряхивает. Черные суконные штаны от болотной ржавчины рыжими стали. Обвисают на животе, раскатавшимися загибами по земле волочатся, под самые пятки лезут. Гимнастерка ниже пояса широкой полосой точно в краске вымазана.
А Леньке и горя мало. Еще комедии разыгрывает.
— Все в порядке, товарищ старший! Переходите смело!
Только мы сначала сучьев из ольховника натаскали, переход намостили, а потом уже и перебрались потихоньку, сухие и невредимые.
Дело мастера боится
Мы стоим на бугре и зовем в три голоса:
— Лень-ка-а!.. Лень-ка-а!..
Хочется поскорее взглянуть на него, натешиться вволю, разыграть, как пыхтел он по болоту бегемотом. Мне не терпится предложить Леньке свои услуги, помочь ему веревочкой штаны подвязать, чтобы совсем не съехали от тяжести.
А Леньки нет. Стоит на бугре дубок. Под его ветвями костер горит. На нижней ветке дерева Ленькины штаны висят, шоколадной грязью в огонь шлепают, и… никого. Куда же Ленька запропастился?!
Мы переглядываемся в недоумении: мало ли разных фокусов вытворял Зинцов в деревне и школе, но не мог же он без штанов в Ярополческий бор уйти.
Павка рупором подносит ладони к губам и трубит.
— Лень-ка-а! Где ты-ы?!
— Ту-у-та! — таинственным и протяжным стоном раздается из осоки, в пяти шагах от костра.
Артист Ленька — под водяного царя играет. Помедлил минутку и снова замогильным голосом о себе знать дает:
— Когда штаны подсохнут — сюда-а бросайте!
И сразу всем становится весело оттого, что «водяному царю» понадобились сухие штаны.
Другой на месте Леньки задумался бы, куда ему теперь с такими грязными пудовыми брюками заявиться можно, чтобы людей не насмешить, какая дома взбучка будет за испорченную гимнастерку. А наш друг не унывает. Уже своим, совершенно естественным голосом деловито просит подать ему в осоку горшок с кашей.
— Там он, в сумке, около дубка… Ложку не позабудьте.
— Принимай, — протягиваю я, разглядев поднятые над осокой две руки.
Не теряя времени даром, мы тоже развязываем походные мешочки с харчами. Хлеб и вареное мясо в поле кажутся куда вкуснее, чем дома, за столом, особенно если режешь их своим складным ножичком.
Ножа нет только у Леньки. Но каша не говядина, она и деревянной ложки слушается. Поэтому «водяной царь» управляется с кашей удивительно быстро.
Потом над осокой появляются Ленькина голова, плечи. Преувеличенно старательно вытягивая книзу гимнастерку, он меленькими шажками бежит к берегу и, отыскав низкорослый кустик у края болота, прячет под него пустой горшок.
— На обратном пути захватим.
Через несколько минут в осоку летят, грузно распластавшись по воздуху, хотя и не просушенные, зато густо прокопченные на костре штаны. Ленька подхватывает их на лету и скоро появляется перед нами в полном дорожном облачении.
Он снова готов в путь, только хочет вырезать палку «на всякий дорожный случай».
Костя Беленький, как старший, показывает пример доброго товарищества. Он протягивает Леньке свой складной замечательный ножичек с коричневыми костяными щечками— подарок отца.
— Бери!
Но, скрывшись за деревьями, вместо палки Ленька вырезает на первой попавшейся ольхе:
Последняя цифра не дорезана. Когда мы подошли, на ее месте торчал глубоко загнанный в дерево кончик замечательного Костиного ножичка.
— Ну вот… я так и знал, — растерянно сказал Костя, смотря не на Леньку, а на светлую металлическую черточку в коричневом стволе ольхи.
Да он сам… понимаешь, — смутился никогда не смущающийся Ленька.
Наш старший машинально складывает и раскладывает обломок, будто от этого ножик может вырасти.
— Тебе дали как товарищу. А ты…
Нет, Костя решительно не умеет сердиться. Он и упрекает, будто печальную книжку читает.
Нас зло берет на Леньку. А Костю жалко.
Рыжий Павка усиленно морщит брови — прикидывает, нельзя ли как поправить дело.
— Да… напрочь сломил, — серьезно соглашается он с Костей, словно и без того не видно, что напрочь.
Павка тугодум, без нужды с разговорами не торопится. Привык в кузнице мехом угли в горне раздувать. Скажет отец «подуй» — подует, скажет «довольно» — перестанет. И все молча.
Но уж если требуется слово сказать, которое за него никто не скажет и за которое надо ответ держать, тогда подумает. Зато будет слово — олово, Павкой сказано — будет сделано. За такую твердость ценят и уважают Павку товарищи.
Видать, и сейчас навертывается у него какое-то «слово-олово». Не зря в усердном раздумье передвигает он с боку на бок свою кепчонку на рыжей макушке. Нам и в голову не приходит, что сломанные
