превратили в обеденный.
Пока мы прибирались в своей комнате, умывались, смачивали волосы, подрезали ногти, с помощью явившейся вместе с бабкой «королевы» приводили в возможный порядок свои довольно-таки потрепанные во время похода костюмы, комната Василия Петровича будто преобразилась.
Вдоль широких сосновых половиц к раскрытому окну, д которого веяло утренней свежестью, пролегла полосатая домотканая дорожка. Рамки с бабочками, жуками и гусеницами были задернуты другим, гладко проутюженным покрывалом. На лакированную полочку перед большим зеркалом легла вышитая голубенькими незабудками полотняная дорожка, и на ней стоял, широко раскрыв желтый клюв, фарфоровый черный грач, изо рта которого торчал окурок папиросы.
Отсыревшие горшочки под цветами были протерты насухо и снизу завернуты до половины в чистую белую бумагу с полукруглыми каемками по краям. На мелких листьях словно помолодевшей комнатной березки, на разноцветных шершавых геранях искрились, переливаясь, живые капельки воды. Ярко сияли красные лепестки огонька и пламенные крапинки «ваньки мокрого». Запах борового смолистого воздуха перемешивался с мягкими запахами цветов.
Теплее, уютнее обрядилась комната лесного инженера.
«Так вот чего недоставало в ней», — припомнился мне холодок, который чувствовался все время, когда впервые рассматривали мы жуков и бабочек под стеклом, деревянные чурочки в ящиках письменного стола, мерили взглядом голые широкие половицы.
Теперь та же комната выглядела совсем по-иному.
— Павлуша, — вместо привычного в школе «Дудоч-кин» позвала учительница, — подойди сюда.
Придвинувшись ближе к свету, она рассматривала внимательно Павкины руки с засученными выше локтей рукавами. По темному проступали розоватые пятнышки в виде монет, подернутые тоненькими легкими морщинками.
— Больно? — спрашивала Надежда Григорьевна.
— Теперь не больно.
— Как же ты не уберегся?
— Так уж получилось, Надежда Григорьевна. Пожар ведь был.
И заметил я, как при этих словах она хотела погладить Павку и снова опустила руку.
— Какой большой ты здесь вырос! — сказала она.
И, оборачиваясь к Косте Беленькому, уже строже спросила:
— А почему не сообщили? Если бы не письмо Савелия Григорьевича, я до сих пор ничего бы не знала.
Мы переглядываемся с Ленькой.
«Вот откуда, значит, дошли до учительницы вести! Из-за нас поспешила она в Ярополческий бор».
О том, хорошо ли мы дружим между собой, не ссоримся ли, Надежда Григорьевна даже словом не обмолвилась. Без вопросов, видно, поняла.
Вместе с бабкой Васеной она накрывает стол расписанной в кубики клеенкой, расставляет посуду. «Королева» усердно помогает им.
— А хозяину дома можно вставать? Стул для него поставить? — спрашивает Надежда Григорьевна бабку Васену.
Василий Петрович, покруче подвернув подушку, посматривает на оживленное многолюдье и слушает, как без него о нем вопрос решают.
— Нет уж, пусть на меня обижается, а чай ему придется все-таки на табуретке подать, — говорит бабушка. — А вы что же, как паны — руки в карманы. Давайте самовар на стол, — совсем по-свойски подшугивает нас лесная лекарша.
Ленька Зинцов устремился на кухню и притащил пофыркивающий паром, начищенный до блеска медный полуведерный самовар.
И учительница — сама учительница, по одному слову которой мы умолкали за партами, переставали рассматривать картинки на стенах, закрывали тетрадь с недорисованным конем, — сама Надежда Григорьевна, по-девчоночьи смеясь на нашу застенчивость, за плечи подталкивает нас ближе к столу. Ее подрезанные, завернувшиеся внизу колечками белокурые волосы подрагивают.
— Рассаживайтесь, рассаживайтесь подружнее. Вот у Нины порядку учитесь, — указывает она на «королеву», которая, не ожидая особого приглашения, чинно и спокойно заняла свое место за столом.
Привыкшая отвечать смехом на похвалу, на этот раз Нина не фыркнула. Даже стул немножко отодвинула, давая Леньке Зинцову местечко рядом.
Памятное это было чаеванье.
На большой цветастой тарелке дымилось еще тепленькое, появившееся неизвестно откуда рассыпчатое домашнее печенье со сдобой. На других лежали нарезанные широкими ломтями сыр и колбаса, поднимались горкой вареньГе яйца. И для всех нас, каждому в отдельности, были поставлены маленькие, с золотыми ободочками тарелки с прилоценными по краям вилками. И на семерых — три длинных блестящих ножа с костяными черенками.
От хлопот или просто от горячего самовара под боком только бабка Васена на этот раз про свою зябкость позабыла- сняла темный шерстяной полушалок и осталась в одном легоньком чепчике, какие в нашей стороне кокуями прозываются.
— Первый бокал хозяину, — сказала она и наполнила чаем большую фарфоровую кружку Туманова.
Надежда Григорьевна взяла ее и вместе с тарелкой мелко нарезанной ветчины отнесла к постели Василия Петровича.
— Кушайте, — негромко сказала она.
Былой лихой кавалерист Чапаевской дивизии заалел стыдливой барышней, и ярко проступившая полоса на щеке снова напомнила нам, как его «беляки рубали, да высоко взяли».
— Спасибо, — сказал он. И добавил: — Надюша. Очень взволнован чем-то был Василий Петрович. Наша учительница при благодарности инженера тоже зарумянилась и, поправив подушку Туманова, поспешила вернуться к столу.
— Жарко, — сказала она и, отводя выбившуюся прядку волос, провела ладонью по лбу.
А мы, глядя на сыр, ветчину и колбасу посредине стола, сидели перед пустыми маленькими тарелками и не знали, что делать.
— Вы что, кушать не хотите? — заметила она строго, глянув на наши постные лица.
Если бы слышал кто со стороны, наверняка подумал бы, что только в этом и дело. А Надежда Григорьевна, сказав одно, поняла другое.
Зацепив вилкой большой кусок ветчины, она шлепнула его из большой на маленькую Костину тарелку и, разрезав одну полоску, сказала:
— Сам управляйся. Чтобы все скушать. Сообразительная «королева» не моргнув даже глазом последовала примеру учительницы и проявила заботу о Леньке.
С каким изумительным спокойствием в лице несла она Дрожащий на вилке ломтик! Как степенно переложила со своей на Ленькину тарелку длинный ножик!
Зинцов, на секунду закусив губу, вдруг, решившись, нацелил вилку в середину большой тарелки и отблагодарил соседку за внимание куском тройной величины.
Нина улыбнулась чуть заметно и не рассердилась.
Они угощали друг друга, а мы с Павкой, определив назначение больших и малых тарелок, не ожидая помощи со стороны, заботливо угощали сами себя.
И когда принялись за чашки с чаем, Павке не нужно было кашлять насчет сахару. На столе так все расположилось, что и сахар и конфеты были под рукой.
После чая мы показывали Надежде Григорьевне свои записи.
— Мало сказок, — говорил Костя Беленький, отыскивая для учительницы нужные страницы.
А она пробегала по строчкам глазами и повторяла:
— Вот это хорошо!.. Это совершенно новое… Напрасно вы горюете, что мало. Одна, две — и то богатство!
