– Мое дело маленькое, товарищ капитан. Это как товарищ Апухтин скажет. Чаю хотите?
– Еще как!
– Я сейчас товарищу Апухтину за чаем пойду, – сказал старшина, – так возьму и для вас.
Он взял чайник, сунул под мышку термос, а в карман – лежавший на столе сверток с заваркой и, перед тем как выйти, с сомнением оглянулся на Артемьева, словно колеблясь между необходимостью принести чай и нежеланием оставить тут этого неизвестного капитана без разрешения товарища Апухтина.
Артемьев пересел с чемодана на койку и лишь теперь почувствовал, как у него горит все лицо. Пока он в темноте ходил по Тамцак-Булаку, комары, оказывается, совершенно искусали его. Открыв чемодан, он вытащил флакон одеколона и стал растирать лицо и шею.
– Это вы зря одеколоном, – сказал кто-то за его спиной.
Он обернулся. У входа в юрту, еще придерживая только что закрытую за собой кошму, стоял высокий военврач с тремя шпалами на петлицах. У него была по-военному подтянутая фигура, крепко охваченная ремнем с маленькой кобурой. Лицо у военврача было молодое, властное, с зачесанными на пробор светлыми волосами. Фуражку он держал в руке и обмахивался ею.
– Вот видите, даже и здесь зуммерят, – сказал он, прислушавшись к гудению комаров, положил фуражку на стол и протянул руку Артемьеву: – Апухтин.
Артемьев встал и назвал себя.
– Да сидите вы, – сказал военврач, – Только что прилетели?
– Да.
– Ночевать прислали?
– Да.
– Знают, что мы уже почти эвакуировались.
– Эвакуировались?
– Вперед эвакуировались, – улыбнулся Апухтин. – Поближе туда госпиталь передислоцировали, – неопределенно ткнул он рукой в стену юрты. – Всё отправили. Даже не знаю, чем вам укрыться. Тут ночи холодные.
– Ничего, я шинелью, – сказал Артемьев. – Была бы койка.
– Видно, так, – сказал Апухтин. – У меня тут сейчас осталось только четверо тяжелораненых. Из-за них, собственно, и задержался. С этим же самолетом, каким вы прилетели, с рассветом отправлю их в Читу, а сам двинусь на новое место. У нас еще некомплект: я и за начальника, и за главного хирурга. Что, не помогает одеколон?
– Нет, – сказал Артемьев, – в первую минуту было легче, а сейчас опять горит.
– Ничего не помогает, – кивнул Апухтин, – только терпение.
– Я сегодня видел в Чите двух тяжелораненых, ваши?
– Мои, вчерашние, – подтвердил Апухтин. – Правда, один вряд ли выживет, хоть я и очень старался. Летчики. А сегодня с утра уже пехота-матушка пошла.
– А что, бои? – спросил Артемьев.
Апухтин удивленно посмотрел на него, но, вспомнив, что капитан только что прилетел, коротко сказал, что японцы с утра перешли в наступление и к трем часам дня в госпитале было уже девяносто раненых.
– И как раз передислокация! Три хирурга уже на новом месте, а я еще здесь, на старом. Как в книгах пишут – по локти в крови. Когда пришли, никого тут не застали?
– Старшину. Он за чаем пошел.
– Вот это замечательно!
– Вы впервые? – спросил Артемьев. Он хотел спросить, впервые ли Апухтин на войне, но почему-то неуклюже спросил: – Впервые оперируете?
Но Апухтин понял смысл его вопроса.
– Нет, не впервые. Я был на Хасане. Но вообще-то наша хирургия дело всегда кровавое. Так что для нас в этом смысле на войне меньше разницы, чем для всех других. А вы впервые?
– Впервые.
– Останетесь здесь, в Тамцаке, или поедете на Хамардабу?
– Должен ехать завтра утром. Вы не туда?
Апухтин задумался.
– Могу подвезти до госпиталя. Это немного в сторону, но оттуда можно с обратной санитаркой прямо на передовую.
Апухтин взял одну из подушек, лежавших на застеленной койке, и перебросил ее на койку, где сидел Артемьев.
– Ложитесь пока, до чая.
Артемьев положил под голову подушку и натянул до подбородка шинель. Он лежал, закрыв глаза, и вспоминал зал Большого Кремлевского дворца в день торжественного выпуска в ту минуту, когда начальник их Академии имени Фрунзе от лица всех академий рапортовал, стоя в трех шагах от Сталина.
«Академии Рабоче-Крестъянской Красной Армии окончили две тысячи сто сорок три человека, в том числе четыреста тридцать пять человек с отличием», – рапортовал начальник.
Артемьев подумал тогда, что в числе четырехсот тридцати пяти человек, окончивших с отличием, есть и он, капитан Артемьев, и посмотрел на Сталина.
Как ему показалось, Сталин, в свою очередь, с интересом смотрел на них, собравшихся в этом зале, смотрел внимательно и задумчиво.
Каждый год две тысячи капитанов, майоров, полковников и комиссаров, окончив академии, проходили в этом зале перед глазами Сталина. Интересно, что думал он на этот раз, глядя на них, выпускников 1939 года? Знал ли он о их будущей судьбе больше, чем они сами? Артемьеву казалось – знал...
– Вставайте, капитан!
Спустив ноги на пол, Артемьев спросонья удивился тому, что огарок свечи на консервной банке стал не меньше, а наоборот, больше. Он потер глаза, встал и только теперь увидел, что рядом с ним стоит разбудивший его Апухтин в шинели и фуражке.
– Надо ехать, – сказал Апухтин, – уже три часа.
– Неужели утро? – сказал Артемьев и стал быстро надевать шинель.
– В Москве еще вечер, – сказал Апухтин, – но мы с вами теперь монголы. – Он показал на стоявший на столе термос: – Выпейте.
Артемьев нахлобучил фуражку и поднял воротник шинели – в юрте было холодно.
– Ничего, поехали, не хочу вас задерживать.
– Пейте чай, вам говорят.
Апухтин сунул ему термос прямо в руки. Артемьев налил чая в крышку и, держа ее обеими руками, стал отхлебывать, с удовольствием чувствуя, как у него согреваются пальцы. Допив, он завинтил термос и огляделся, куда бы его деть.
– Возьмите под мышку, – сказал Апухтин.
Приоткрыв кошму, он вышел первым. Артемьев с термосом под мышкой и чемоданом в руке вышел вслед за ним.
В степи светало. Темно-синее небо вдали сделалось зеленоватым и на горизонте было отрезано от земли узкой желтой полоской зари.
Около юрты стояла «эмочка». На переднее сиденье, рядом с шофером, усаживался Апухтин. Артемьев кое-как втиснулся на заднее сиденье – оно было загромождено чемоданами, двумя вещевыми мешками, двумя винтовками и касками.
– Устроились? – повернулся к нему Апухтин.
– Так точно.
За юртой сразу же начиналась степь. Автомобильные колеи тянулись во всех направлениях.
Шофер Апухтина тоже решил оставить в степи свой автограф и поехал прямо по траве. Однако постепенно автомобильные колеи начали сходиться все ближе и ближе и наконец слились в дорогу с двумя резкими колеями, накатанными до глянца и уходившими вдаль, как две полосы рельсов. Между колеями вместо шпал была ровная полоса бурой земли, выжженной солнцем и уже потрескавшейся, несмотря на то что лето только начиналось.
