должен был вернуться в Москву, чтобы к рассвету попасть на Центральный аэродром.
Он стоял и терпеливо жал на неработавший звонок.
Наконец, прежде чем сунуть письмо в почтовый ящик, он для очистки совести постучал. Маша услышала стук и, безо всякой логики решив, что это вернулся Синцов, стремглав побежала открывать дверь.
Перед ней стоял летчик с удивленным лицом человека, уже не рассчитывавшего, что ему откроют.
– Мне Татьяну Степановну, – сказал Полынин, глядя на Машу и подозревая, что попал не в ту квартиру.
– Пожалуйста. – Маша пропустила Полынина и, как ему показалось, окинула его неприязненным взглядом. На самом же деле, открывая дверь, она ждала увидеть Синцова, а это был не Синцов – вот и все.
Через пять минут Полынин уже сидел за столом и пил чай. Напротив него сидела расчувствовавшаяся от записки сына Татьяна Степановна, а рядом – очень строгая Маша.
Узнав, что Маша сестра Артемьева, Полынин разглядывал ее миловидное лицо с мимолетным и чистосердечным восхищением. Он летел с войны на войну и не думал сейчас ни о каком будущем, кроме военного. Но как раз это и позволяло ему откровенно любоваться Машей. Он прикинул по часам, что, если, выехав за Окружную, как следует «газануть» до Монина, то, пожалуй, можно пробыть здесь еще минут двадцать.
– Что вы все молчите, ничего не расскажете? – сказала Татьяна Степановна. Еще раз перечитав записку сына и вытерев глаза, она внимательно разглядывала Полынина и два ордена Красного Знамени у него на груди, точно такие же, какой будет носить теперь Паша.
Полынин сказал, что, откровенно говоря, он по случаю возвращения из Монголии немного выпил на ходу с товарищами и в таких случаях предпочитает помалкивать.
– Так вот и Паша, – без осуждения сказала Татьяна Степановна, – если немного выпьет, а показать не хочет, сразу становится важный, как гусь.
Маша не выдержала своего строгого вида и расхохоталась.
– Когда же вы все-таки видели Павла, когда он писал записку?
– Позавчера.
– Просто не верится.
– А почему не верится? – спросил Полынина,
– Позавчера он так вот сидел с вами, как я?
– Так вот и сидел, как вы.
– А как он сейчас выглядит? – спросила Маша.
– Нормально, – ответил Полынин с искренней уверенностью, что одно это слово исчерпывает все, что можно и должно сказать об Артемьеве.
Маша улыбнулась. Этот глядевший на нее во все глаза летчик с рваным ухом и аккуратно-красивым лицом, кажется, действительно решил помалкивать, хотя и не производил впечатления даже самую малость выпившего человека.
– А скажите, как все-таки его рана? Совсем ли его вылечили? Как ваше-то мнение? – снова отерев платком глаза, уже в третий раз спросила Татьяна Степановна. Она лишь сегодня от Полынина, коротко упомянувшего, что он познакомился с Артемьевым в госпитале, узнала, что Павел был ранен.
– У нас, не вылечив, не выписывают, – назидательно сказал Полынин.
– А не может быть, что слишком рано выписали?
Полынин пожал плечами, не зная, что ответить. Маша с удивлением смотрела на мать, впервые видя ее такой расчувствовавшейся, задававшей чужому человеку нескладные и ненужные вопросы. Татьяна Степановна сама понимала их ненужность, но была не в силах совладать с той радостной растерянностью, которую вызвали в ней несколько строчек сына, написанных его собственной, теперь уже снова здоровой рукой.
Подобно большинству окружающих, Татьяна Степановна в течение всех этих месяцев, не читай она редких и не всегда до конца понятных сообщений ТАСС, ни по каким другим признакам не могла бы догадаться, что там, на Дальнем Востоке, идут военные действия. Так же торговали магазины, так же приходили в Москву и уходили из нее поезда, все о том же, о чем всегда, говорило радио и писали газеты. И, наверно, именно поэтому известие, что ее сын еще три с половиной месяца назад участвовал в боях и был ранен, произвело на нее особенно сильное впечатление своею внезапностью.
– Мы вчера в газетах прочли – там, в Монголии, как будто все кончилось? – спросила Маша не столько для себя, сколько для матери. – И уже соглашение здесь, в Москве, подписано. Как вы думаете, там теперь действительно все кончилось?
– Позавчера не подумал бы, – Полынин вспомнил свои последний страдный халхин-гольский день, – но раз подписали, – значит, всё! Теперь главное дело – на западе.
– Вы завтра летите в Польшу? – спросила Маша.
– В том направлении.
– Вот ответьте, пожалуйста, – доверчиво сказала Маша, рукой касаясь руки Полынина, – я живу в Вязьме, моего мужа восьмого числа призвали из запаса и сразу же отправили в Смоленск. Как вы думаете, он уже может быть в тех войсках, что сегодня перешли границу?
При словах «моего мужа» у Полынина потухло в глазах то счастливое выражение, которое в них было. Маша не заметила этого, но Татьяна Степановна успела заметить и пожалела человека, который привез ей письмо от сына и так восхищенно смотрел на ее дочь. Через десять минут он все равно взялся бы за фуражку и ушел, чтобы лететь на войну, но эти слова про мужа отняли у него Машу еще на десять минут раньше.
– Что ж, вполне возможно, – сказал Полынин, с естественной простотой человека, воевавшего и неспособного считать чем-нибудь особенным, что другой человек тоже попадет на войну. – Но ничего, – сказал он, помолчав и сообразуясь с тем, что все же речь идет не вообще о человеке, а о Машином муже. – Возьмем, как сказано, под свою защиту Западную Белоруссию и Украину – и все. Панская армия подразложилась, население – за нас, так что, возможно, за какой-нибудь месяц все кончится, и вы увидите вашего мужа.
– А немцы? – спросила Маша.
– Что ж немцы? Встретимся – посмотрим! – ответил Полынин, которому сегодня, когда он был в штабе ВВС, достаточно откровенно сказали, что хотя возможность столкновения с немцами сейчас маловероятна, но все-таки ее до конца не исключают, и потому, собственно говоря, так срочно и перебрасывают в западные Особые округа летчиков, имеющих боевой опыт.
– Нет, подождите, – сказала Маша, – я серьезно спрашиваю. Сегодня в немецкой сводке написано, что они подошли к Бресту. А Брест – уже Западная Белоруссия? Как же будет?
– Раз правительство сказало, что возьмем под свою защиту Западную Украину и Белоруссию, – значит, возьмем, – сказал Полынин.
– А если немцы войдут туда раньше? – настаивала Маша. Ей хотелось, чтобы Полынин прямо ответил на ее вопрос.
– Ну что ж, попросим выйти обратно. А не выйдут – вышибем.
– Значит, тогда будем с ними воевать? – дрогнувшим голосом спросила Маша.
– Значит, будем, – сказал Полынин и с удивительной отчетливостью вспомнил тот последний «мессершмитт», которому он за день до отъезда из Испании, над рекой Эбро, вогнал в хвост прощальную пулеметную очередь. Фашист врезался в воду, а Полынин, делая круг, в последний раз увидел свинцовую зимнюю лент у Эбро, красные скалы, белые пятна снега во впадинах и щелях.
– Конечно, мы антифашисты, – вдруг сказал он, и хотя эта неожиданная фраза была итогом его мыслей, не высказанных вслух, но Маша и Татьяна Степановна поняли его.
Полынин поднялся, пожал большую мягкую руку Татьяны Степановны, тряхнул Машину руку и так стремительно вышел в коридор, открыл и захлопнул за собой дверь, что обе женщины окончательно сообразили, что он ушел, только когда он уже был на лестнице.
– Вот возвращаются же люди домой! – сказала Татьяна Степановна, думая о сыне и эгоистически забывая, что о Полынине никак нельзя сказать, что он возвратился домой.
Маша молча присела к столу и, поглядев на мать, впервые подумала о том, что она одинока в силе
