старики в деревне и будут до смерти кланяться праху от чужой подметки. Мне, казалось бы, какое дело? А и то за людей обидно! А тебе, Артемьев? – повернулся Сарычев на переднем сиденье. – Ты что, спишь?
– Нет, не сплю, – сказал Артемьев. – Вообще плохо сплю в последнее время.
– Вот именно, и я тоже, – сказал Сарычев. – До того эти трупы в ушах навязли, что по ночам мерещатся. Сегодня даже приснилось, что японцы их с оркестрами потребовали вывозить.
Требование об оркестрах только приснилось Сарычеву, но на следующее утро, когда он считал, что остается лишь подписать протокол, японцы начали новые препирательства – что можно и чего нельзя выкапывать вместе с трупами. Сарычев, чувствуя тошноту от одной мысли о продолжении переговоров, с маху сказал:
– Ладно, пусть берут все, что найдут.
Шмелеву пришлось поправлять его промах и в точение многих часов выбираться из трудного положения, чтобы в конце концов согласиться на том, что слова «вместе с трупами» означают одежду и все, что находится в карманах одежды, но не означают карт и штабных документов, которые могут оказаться зарытыми возле трупов. Это был пункт, специально занимавший Шмелева.
Артемьеву надолго запомнилось зрелище, которое представляла собой палатка в эти последние ночные часы переговоров.
От напряжения и усталости все так много курили, что над головами висела сплошная пелена дыма.
На столе, вперемежку с кипами бумаг, лежали разноцветные пачки японских сигарет и стояли маленькие чайные чашки с крышками.
Глава японской делегации генерал Иошида, отвалясь на спинку потертого плюшевого кресла, беспрерывно ковырял в зубах длинной костяной зубочисткой и время от времени, прикрыв рукой рот, сплевывал на земляной пол. На бледном, отечном лице генерала было написано выражение злобной скуки.
Сидевший справа от него худощавый пожилой майор японского генерального штаба, который в первые дня только изредка отвечал одним-двумя словами или коротким жестом на обращение своих соседей, сейчас вышел из принятой на себя роли и откровенно дирижировал всей японской стороной стола. Именно он и придрался к фразе Сарычева и теперь яростно спорил со Шмелевым, даже не оглядываясь при этом на генерала Иошиду.
Шмелев еще в первый день высказал догадку, что этот майор – переодетый генерал из штаба Квантунской армии. Теперь, к концу переговоров, в этом был уверен и Артемьев.
Остальные японцы, как казалось Артемьеву, уже поняли, что переговоры, в сущности, окончены, что русские и монголы все равно не уступят и генерал из штаба Квантунской армии продолжает с таким ожесточением торговаться, только чтобы показать свое превосходство над генералом Иошидой.
Зажигая сигаретку от сигаретки и поглядывая на своих начальников, японские офицеры тихо шептались между собой и, то и дело снимая с чашечек крышки, быстрыми глотками прихлебывали чай.
Бесшумно ступая в своих мягких тапочках, денщики уносили чашки с остывшим чаем, приносили новые, с горячим, и опять в неподвижных позах застывали за спинами офицеров.
Когда Артемьеву уже начало казаться, что всему этому: и осипшему голосу генерала-квантунца, и перешептыванию японских офицеров, и мельканию чашечек с чаем, и облакам дыма над столом – не будет конца, квантунец, вдруг встал и устало сказал:
– Йоросии! Мы согласны!
Истощив терпение, он отступил перед язвительно-вежливым упорством Шмелева, и протокол был подписан.
Генерал Иошида поднялся со своего плюшевого кресла, картинно откинул полог палатки и, взглянув на полосу лунного света, упавшую на земляной пол, улыбаясь, сказал, что хотя сегодняшняя луна сияет, как это дружественное собрание, но и луна уже идет на ущерб, поэтому он, приветствуя через посредство господина генерала Сарычева высокое советское командование, с сожалением должен удалиться, для того чтобы сделать доклад высокому японскому командованию.
И эта напыщенная фраза, и эта улыбка так не шли к мрачному предмету только что закончившихся переговоров, что Сарычев не счел нужным выдавливать из себя ответной улыбки. Он сердито закашлялся, молча откозырял японцам и вышел из палатки.
Через десять минут, когда он в последний раз по телефону доложил командующему о завершении переговоров и уже собирался садиться в машину, Артемьев, тронув его за рукав, сказал:
– Посмотрите-ка назад, товарищ комбриг!
Сарычев повернулся: за колючей проволокой, на залитой лунным светом ничьей земле, как маленькое озерцо воды, лежало уже снятое японскими солдатами с кольев и брошенное на землю, блестевшее под луной шелковое полотнище палатки.
Глава девятнадцатая
Климович лежал и курил, выпуская изо рта густые клубы дыма, чтобы отогнать комаров, – их все еще было пропасть, хотя кончался сентябрь.
Сегодня у Климовича был страдный, но праздничный день: он принял двенадцать машин – первое после боев пополнение материальной части.
Неожиданно зазуммеривший телефон заставил его вскочить с койки и взять трубку.
– Есть явиться к двадцати часам, – сказал он с помрачневшим от досады лицом.
Сарычев вызывал к себе командиров батальонов, и план Климовича – провести вечер по своему усмотрению – шел прахом.
Артемьев еще днем прислал с водителем броневичка записку, что японцы сегодня заканчивают свои раскопки и что он, сопроводив их в последний раз до границы, приедет к Климовичу, в батальоне была устроена земляная банька, и в ней можно попариться, что в здешнем быту считалось роскошью.
Климович в ответ написал, что все будет в порядке, и велел затопить баню. После приемки материальной части он и сам рад был помыться за компанию.
Последние недели батальон стоял у Баин-Цагана, а японская похоронная команда, за которой наблюдал Артемьев, работала в двух километрах – на самой горе, как раз там, где Климович ходил в свою первую атаку.
За время раскопок Артемьев несколько раз, по вечерам, заезжал к Климовичу, но всегда накоротке, торопясь в штаб, докладывать итоги дня. Заехав, он, прежде чем поздороваться, неизменно вытаскивал из кармана галифе пузырек с денатуратом, наливал на ладонь и протирал им руки, шею и лицо.
Сегодня, по случаю окончания раскопок, Климович был рад по-дружески услужить ему баней, но теперь из-за вызова к Сарычеву все получалось не так, как хотелось.
Сердито надев фуражку, Климович приказал ординарцу проследить, чтоб баня была хорошо вытоплена, и, когда приедет капитан Артемьев, отвести его туда.
– Чай заварите покрепче, – распорядился Климович, уже садясь в машину, чтобы ехать к Сарычеву, – консервы откройте и передайте капитану, что, если располагает временем, прошу меня дождаться.
Приехав и узнав, что Климовича нет, Артемьев хотел ехать обратно, но ординарец доложил, что баня уже истоплена, а майор скоро вернется из штаба, – Климович уже неделя как стал майором.
– Вы взойдите в палатку, товарищ капитан, я сейчас вернусь, проверю, как насчет пару!
– А два человека у вас в баню влезут? У меня водитель тоже мыться будет.
– Свободно, товарищ капитан. Баня у нас хорошая! Только веники не березовые, а из ивняка.
– А по мне хоть из крапивы, – усмехнулся Артемьев: ему хотелось, как змее, снять с себя кожу.
Восемь дней каждое утро он выезжал на броневичке навстречу японской похоронной команде номер десять, производившей раскопки на Баин-Цагане. У широкого прохода в колючей проволоке к его броневичку пристраивались десятки японских грузовиков с белыми флагами, по десять солдат и по одному офицеру в каждом, и он ехал к месту раскопок впереди этой процессии.
Раскопки происходили без происшествий. Только раз Артемьеву пришлось отобрать у японцев выкопанный вместе с трупами оптический прицел к новой немецкой зенитной пушке.
В первый и второй день японские солдаты соблюдали заранее выработанный ритуал: офицер подводил их к месту, кружком обозначенному на его плане; они становились в положение «смирно», отдавали честь умершим, приложив руки к козырькам каскеток, и начинали осторожно копать землю. На третий день, когда обнаружилось, что кружки на офицерских планах уже никому не нужны и что весь район раскопок
