рассказывали друг другу разные истории. Но, когда мы подошли к скверу, Люда сказала: «Пойдем моей дорогой». И стала тянуть меня за рукав. Я говорю: «Нет, очередь моей дорогой идти». А Люда уже не говорит, а кричит: «А помнишь, последний раз мы шли твоей дорогой?» А я тоже кричу: «Кто это — мы?» Людка говорит: «Я и ты». Я говорю: «Ну, знаешь что?» А она говорит: «Что?» — и стукнула меня своим портфелем, и я тоже. Тут у нас началась драка. После драки мы все были в снегу и пошли каждая своей дорогой. Я поняла, что дружить с ней невозможно, у нее ужасный характер.
Но однажды я сильно заболела, и Люда сразу ко мне пришла. Я очень долго не ходила в школу, Люда приходила каждый день и занималась со мной. Я не просила ее приходить, потому что она занимается в изокружке и еще в гимнастической секции и времени у нее мало. Из-за Люды я не осталась на второй год. Теперь я знаю, что у человека может быть трудный характер, но сам он может быть хорошим.
ЖУРНАЛИСТ.
Прекрасная и очень правильная мысль. Только непонятно, почему ты решила, что это у Люды трудный характер? В ваших ссорах ты выглядишь ничуть не лучше.
Вот и кончился наш разговор. Мы надеемся, что рассказы ребят помогут тебе взглянуть на себя со стороны. Постарайся это сделать честно. Подумай, легко ли с тобой товарищам? Как они к тебе относятся? Хороший ли у тебя характер? Хотелось бы тебе изменить что-то в нем и как ты собираешься это сделать?
Г. Т. БЕРЕГОВОЙ
ТЫ ЗОВЕШЬ СЕБЯ ЮНЫМ ЛЕНИНЦЕМ
Спрашивают, все время спрашивают отцов ребята:
«А каким ты был, когда тебе двенадцать лет было? А когда четырнадцать?»
Я в свои двенадцать лет, помню, все ждал той минуты, когда мой отец присядет чуток передохнуть и я с ним. А вдруг начнет вспоминать? Что-нибудь припомнит из жизни?
Отцу я всегда завидовал и крепко, как мальчишки умеют, им гордился. Старый партиец с 1918 года, он прожил свою жизнь верно, сурово и прямо.
А недавно письмо получил я, и в нем знакомый вопрос от незнакомой девочки: «О чем вы мечтали лет так в тринадцать-четырнадцать?»
О чем думается, о чем мечтается в отрочестве?
Среди самых разнообразных раздумий и самых невообразимых мечтаний всегда есть главные, любимые, постоянно возвращающиеся: «Что я могу, кем стану?»
Эти вопросы объединяли всех нас, ребят далекой поры — начала тридцатых годов.
Эти же вопросы, оказывается, волнуют и вас, сегодняшних ребят, в не меньшей мере.
Об этом говорят ваши письма.
Что ж, они вовремя, эти вопросы.
Когда пришла пора мне делать выбор дороги в будущее, долгих поисков не потребовалось: мой выбор был сделан — авиация. Старший брат Виктор уже летал, а я страстно мечтал летать, как мне кажется, всегда!
Мальчишки тридцатых годов бредили небом. Мы знали тогда, кто и сколько совершил полетов на льдину лагеря Шмидта, сколько вывез людей.
Для ребят нынешнего поколения все это история. А для нас — начало взросления.
Отважная семерка первых Героев Советского Союза была тогда кумиром всех мальчишек.
В детстве мы все, как один, были убеждены, что авиации принадлежит будущее, что подвиг можно совершить только в авиации и что формы лучше, чем форма военного летчика, нет во всем мире.
Один мой приятель мальчишеских лет сочинил клятву. В ней очень красиво говорилось, что он во что бы то ни стало покорит стихию великого и безбрежного пятого океана.
— Покори для начала стихию сна, встань в пять часов, — говорили ему. (В шесть начинались занятия в аэроклубе.) — Что ты все время просыпаешь?
Парень обещал клятвенно:
— Во! Голову на отсечение, клянусь!
Он был славным малым, этот парень, но летчиком он так и не стал.
Я тогда смутно догадывался, что клятвы себе и клятвы товарищам были нужны ему, чтобы взнуздать свою довольно хилую волю.
В школе он слыл «героем» — ему все было нипочем: прыгнуть из окна, бросить бумажного голубя перед носом учителя. А вот встать в пять часов он не мог.
Сегодняшний мальчик Андрей Новиков из Костромской области пишет в своем письме: «Учусь я неплохо, без троек. В отряде меня, в общем-то, уважают. Все помнят, как осенью отряд, которым я командовал, в трудной обстановке сумел добыть знамя и победить в «Зарнице». А сейчас командиром, видно, мне не быть. Мне говорят: «Дисциплина у тебя, Новиков, хромает». Да я и сам знаю, что хромает, но ничего поделать с собой не могу...»
Вот какие дела.
— Что такое дисциплина? — спросил я одного знакомого мальчика.
Сначала он не знал, что ответить. Видно, не думал никогда об этом. Но походил-походил и сказал:
— Это когда делаешь не то, что хочешь, а то, что надо.
Вся хитрость, весь смысл, вся глубина понятия «дисциплина» заключены в одном этом словечке «надо».
В школе учиться — надо. Работать в отряде — надо. Эти главные «надо» состоят из сотен других каждодневных «надо».
Например, по заданию отряда надо написать статью в стенгазету. На уроке — понять объяснения учителя. Сидеть на уроке и сосредоточенно слушать — дело трудное, утомительное, серьезное.
Выдержки не хватает, упорства, н е х в а т а е т в о л и.
Но разве можно в этом признаться? Даже себе. Ни за что на свете!
Буду скрипеть партой, буду мяукать, буду пускать бумажных голубей. Накажут? Не страшно! Зато я смелый! Зато отважный, зато бесстрашный, смотрите, какой!
Всех обмануть, и себя в первую очередь, утешить себя, оправдаться перед собой — вот для чего эта демонстрация смелости, независимости, отваги. Надо скрыть, забыть, вытеснить из головы неприятные, зловещие догадки: «Значит, я слаб, ничего не могу?»
Бить стекла и кошек — какая тут смелость? Прикрытие слабости. А часто и трусости. Готовы ли «храбрецы» открыто заявить: «Это сделал я»? Смелость в надежде на безнаказанность — подлый обман.
Не верь такой смелости. У настоящих людей она вызывает презрение.
Но вот человек понял, что слаб, понял, в чем слаб, и начинает действовать.
Достав страшно непонятную книжку, с невероятным трудом продирается через одну страницу, другую. Сидит часами в неудобной, скрюченной позе.
— Зачем?
Удивляется:
— Как — зачем? Вот развиваю в себе выдержку.
— Получается?
