Устроившись на диване в гостиной, она включила MTV и надела тихонько мурлыкающие наушники, оборвавшие возмущенный возглас дяди Лени:
– Вы со своим Сталиным носитесь, как дурень с писаной торбой. То к одному месту его приложите, то к другому…
Эпизод 7. Слава. Москва. 2006
Солнечный луч, пробиваясь сквозь неплотно задернутые тяжелые, темные шторы, косо падал узкой полоской на крашеный красно-коричневый дощатый пол, деля комнату на две неравные части. В большей – спал человек. Он лежал ничком, уткнувшись лицом в сложенные перед собой мускулистые, покрытые редким черным волосом руки, на надувном матрасе, обтянутом свежей простыней в крупную бело-зеленую клетку, укрытый линялым, выгоревшим пледом непередаваемого цвета. А в меньшей – располагался платяной шкаф и пара сотен книг, сложенных в аккуратные стопы, стоящие прямо на полу вдоль стены.
Стены в комнате были оклеены обоями с причудливыми бронзовыми вензелями. Когда-то обои были ядовито-зелеными, но за последние двадцать лет подвыгорели и приобрели оттенок благородной патины.
На кухне пискнул компьютер, сигнализируя о получении почтового сообщения. Человек поднял голову и глянул на часы. Ему предстояло сегодня, как и вчера, работать ночью, поэтому поспать еще пару часов не помешало бы. Но проклятый компьютер все равно не даст спать, время от времени попискивая и напоминая о полученной почте. Он отбросил плед, поднялся и, шлепая босыми ногами по начисто вымытому полу, отправился на кухню. Обстановка на кухне была такой же спартанской, как и в комнате, если не сказать больше, убогой. А лежащие на клеенке, покрывающей обеденный столик, мобильный телефон и ноутбук, в серебристом алюминиевом корпусе которого отражалось большое окно, выходящее в тенистый двор, казались вещами космических пришельцев, забытыми в пещере неандертальцев. Человек открыл полученную почту и, не читая ее, отключил компьютер и мобильник. Сделав несколько глотков прямо из чайника, он отправился в комнату – досыпать.
За прошедшие три года с того дня, когда он попытался «восстановить конституционный порядок» в отдельно взятой воинской части, Слава ничуть не изменился внешне, хотя судьба его за это время успела сделать не один крутой поворот. Разве что на висках появилась первая седина.
Ту безобразную историю быстренько замяли. Никак уж начальство не было заинтересовано в том, чтобы раздувать это дело, доводить его до официального следствия, а уж тем более – до суда. Слишком много было того сора, который предстояло вымести из избы, поэтому Слава оказался в психиатрической клинике, а не в следственном изоляторе. Из армии его быстренько уволили по состоянию здоровья.
В клинике Слава вел себя спокойно и вполне адекватно, а поскольку психушка та была гражданской, и официально за ним никаких нарушений закона не числилось, то уже через четыре месяца его выписали на волю с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз». Правда, главврач, добрая душа, собственной рукой приписал в конце: «в стадии ремиссии».
Слава вернулся в родной город, к отцу-матери. Первые две недели, как бы по инерции, провел в режиме, к которому привык в психушке. Позавтракал и – на диван. Лежит, смотрит в потолок. Пообедал и – на диван до ужина. На все вопросы отвечал односложно: «Да, нет», – а то и вовсе к стенке отвернется. Лишь только изредка, когда мать уж совсем достанет своими увещеваниями: «Слава, сынок, ты сходил бы погулял. К друзьям своим прежним зайди. Они уже все переженились, детишек завели. Может, и тебя с кем-нибудь познакомят», – он выходил на часок из дому, пройтись. «Какие, к черту, друзья, – думал он, – как уехал в семнадцать в военный институт поступать, так… Пятнадцать лет прошло все-таки».
Но вдруг все круто изменилось. То ли материны уговоры подействовали, то ли сам Слава осознал, что он уже не в больнице и ему не надо ни перед кем изображать спокойного психа, но как будто кто-то у него внутри невидимый тумблер переключил.
Слава стал подниматься рано, вместе с отцом, и, выпив кружку чая, уходил из дому. Появлялся поздно вечером, к ужину. Только в воскресенье никуда он не ходил, оставаясь дома. Поначалу мать обрадовалась столь активному возвращению сына в жизнь, но потом, осознав, что она полностью утратила контроль за ситуацией, встревожилась. А встревожившись, по женскому обыкновению принялась давить на супруга, побуждая его к активным действиям:
Отец, слышь… Слава-то целыми днями где-то пропадает.
Ну и что? Он взрослый мужик. Четвертый десяток уже.
Как это что? Нынче только и слышишь: здесь убийцы, там бандиты, тут наркоманы… Боюсь, как бы он не с теми людьми связался. А тебе лишь бы отпихнуться…
Да сколько тебе говорить… Не мальчишка он уже. Наверное, на работу куда-нибудь устроился. Спроси у него.
Спрашивала, не говорит.
И что ты от меня хочешь?
Надо узнать, куда он ходит.
Каким образом?
Проследи за ним.
Я?! Да чтобы я слежкой занимался?! Да еще за родным сыном?! – энергично возмутился отец.
Он еще долго бухтел и возмущался, но женская логика, особенно замешанная на материнской любви и заботе – это страшная сила. Против такой силы не попрешь.
И в субботу отец отправился следить за Славой. К величайшему его удовольствию эта позорная миссия завершилась чрезвычайно быстро.
Через двадцать минут он уже вернулся домой и, раздеваясь, победоносно глянул на встревоженную мать, вышедшую в прихожую встречать его.
Старая ты дура, – с ласковой укоризной сказал он. – Ишь чего удумала… Следить… В библиотеку он ходит. За два квартала отсюда.
В библиотеку? – растерянно переспросила она. – Слышь, отец… А может, ты на заводе узнаешь… Ну, насчет работы для Славы…
Да погоди ты с работой… Оставь парня в покое. Может, это у него так стресс наружу выходит. Мы же ничего не знаем, что у него там было да как… Не торопись. Придет время, он сам устроится.
Слава ходил в библиотеку, как на работу. Еще и домой книгу прихватывал – ночью почитать да чтоб воскресенье зря не пропадало. Читал много и взахлеб, словно стараясь наверстать упущенное за все годы своей прошлой жизни, относясь к этому занятию с восторженностью и прилежанием неофита. Читал бессистемно, то, что под руку попадется. От современных женских детективов до Гомера. Потом, почему-то вспомнив про школьную программу, ухватился за русскую классику. Толстой привел его в восхищение. «Война и мир» – вот это небоскреб. Ни обойти, ни перепрыгнуть, только объехать можно. И то с чрезвычайным почтением. «Тихий Дон» вверг его в благоговейный ужас от осознания глубины той черной бездны, в которую способен пасть русский человек. Достоевского он деловито отставил в сторону. Это, конечно, мощь и сила, но слишком много времени отнимает. Больно тяжело он у него пошел. А вот времени-то у Славы как раз и не было. Тургенев заставил его кисло поморщиться. А дальше были Бунин и Вересаев, Солженицын и Булгаков, Мережковский и Набоков, Гроссман и Платонов… А потом ему на глаза попался томик Чехова. Он мигом проглотил десять томов и понял, что больше не хочет читать художественную литературу. Он даже пришел в легкое недоумение, как это люди еще могут пытаться что-то писать, когда уже есть Чехов.
Попытавшись грызть гранит философии, он споткнулся на Бердяеве и окончательно утонул в Ницше. Перекинувшись на русскую историю, он почувствовал, что это как раз то, что ему сейчас нужно. Оттолкнувшись от Карамзина, он быстренько пересек Ключевского и с удовольствием заплескался в просторных водах соловьевской «Истории…» Но больше всего хотелось прочитать того самого Фоменко, из-за которого так яростно спорили его бывшие сослуживцы. Но в библиотеке Фоменко не было.
Слава сунулся в книжный магазин. Солидные тома, да и цены тоже солидные. Ну, не у родителей же денег просить… «Хватит, – подумал он, – и так уже столько времени они меня кормят, оболтуса здорового».
Настал день, и он обратился к отцу:
Бать, узнай, пожалуйста, не найдется ли у вас на заводе для меня места.
