загрубевшее от ветров, на худых скулах проступают рубчатые желваки. А одежда — грязные лохмотья. Он насмешливо смотрит на «спасителей» в новых плащах и добрых сапогах. — Кто вас просил с вашими услугами?
Но тут директор неожиданно схватил Борковского за плечи и долго тряс его, не разжимая сильных рук.
— Знаю я тебя, Абросимович! Знал, что будешь шуметь. Но, пойми, нельзя иначе. Все сроки вышли...
Потом к Абросимовичу порывисто подошел плотный, широкоплечий дядя Миша. Озорно подмигнув столпившимся ребятам карим глазом, он вдруг сгреб учителя в охапку и давай кружиться с ним, приговаривая:
— На сердитых воду возят... Дай-ко я на тебя взгляну, мил человек!
Серафим Амвросиевич выскользнул из его объятий.
— Вот на кого смотреть надо! — и он за рукав потащил дядю Мишу к ребятам.
— Ну, брат ты мой, с ними будет особая встреча. Дай только до дому добраться...
В Колчиме заканчивалась наша двадцативосьмидневная одиссея. Лошадей угонят завтра, а мы уедем в Верх-Язьву на машине. Машина ждет нас с утра.
До Колчима все шли пешком. Усталости уже никто не чувствовал. Ребята на ходу жевали домашние кральки, угощали нас, наперебой рассказывали директору и дяде Мише свои приключения.
И, глядя на этих оборванных, полуразутых ребят, на этих малолетних героев, думалось: «Вот пройдут годы, эти парнишки вырастут, войдут в большую жизнь. И заботы у них будут большими. Но разве забудут они походы на Кваркуш, своего учителя? Нет, не забудут. Навсегда сохранят они в памяти эти дни увлекательного, полного романтики труда, не раз вспомнят Серафима Амвросиевича благодарным словом».
