воспитали в человеке сознание его изначальной зависимости от Природы. На знаменах общественной жизни привычные лозунги неограниченной власти человека над Природой сменились демократическими призывами к единству того и другого. Это единство хотя и предполагало вмешательство в природу, но вмешательство это должно было лишь подчеркнуть красоту, первозданную прелесть и самостоятельную значимость естественной жизни.
Первой реакцией на изменение стиля стала реабилитация таких пород деревьев, как дуб, ива, береза. Они не поддавались культурной стрижке и потому практически исключались из жизни регулярных парков. Постепенно от стрижки отказались вообще. Дорожки и берега водоемов приобрели извилистые, близкие к естественным очертания. В структуру парков включались лесные массивы и долины рек.
Параллельно развивался каскадный тип парка, наиболее близкий по своим романтическим живописным свойствам к пейзажному. В Павловском парке это активно проявилось на границе между Старой и Новой Сильвией.
Остальные участки парка представляют собой гармоничное сочетание взаимозависимых участков, распланированных в регулярном, или французском, каскадном, или итальянском, и пейзажном, или английском, стилях. В разных случаях это проявлялось по-разному. Но везде исключительный художнический такт и внутренняя культура паркостроителей давали возможность уживаться на одной территории носителям порой полярно противоположных эстетических принципов. Дополняя и обогащая друг друга, они в конце концов сложили тот тип национального русского парка, который, отвечая насущным требованиям своего времени, в то же время вырабатывал в себе такие вневременные приметы, которые вот уже три столетия делают парки современными.
Золотой век русского пригородного паркостроения практически уложился в хронологические рамки одного XVIII столетия. Эта временная ограниченность, несмотря на сравнительно частую смену стилей и перемену вкусов, позволила создать дворцово-парковые ансамбли, отличающиеся композиционным единством и цельностью. При этом в границах одного художественного стиля был распланирован только комплекс Нижнего и Верхнего парков Петергофа. Его регулярный характер в сочетании с ликующим буйством вырвавшейся на свободу воды многочисленных каскадов и фонтанов наиболее полно отвечал государственному размаху и императорским претензиям при абсолютной регламентации всего жизненного уклада русского общества первой четверти XVIII века.
Ни XIX, ни XX столетия ничего практически нового паркостроению не дали. Отдельные попытки создания новых парков ограничивались, как правило, городской территорией и сводились к формированию еще одного более или менее однообразного зеленого уголка отдыха. Дальше конспективного повторения прошлого дело не шло.
В этих условиях начал складываться феномен уникальности сохранившихся пригородных парков, которые, в свою очередь, требовали особого, если не сказать уникального, к себе отношения. Однако если до 1917 года парки, находясь в частных владениях, еще могли рассчитывать на сохранность, то после революции дальше декларативных заявлений о бережном отношении к художественному наследию прошлого дело не шло.
Первым ударом по уникальности пригородных дворцово-парковых ансамблей стало, если можно так выразиться, разделение в бытовом сознании ленинградцев собственно парков и городов, веками складывавшихся вокруг них. Скорее всего, этот процесс был неосознанным. Но, вольно или невольно, последовательные акты переименования припарковых городов в конце концов привели к изменению отношения к ним со стороны горожан. Ни Троцк, ни Красногвардейск, ни Слуцк никак не могли ассоциироваться с Гатчинским или Павловским парками. Они были разделены. Если не в пространстве, то уж во времени точно. Случайность новых топонимов была настолько очевидна, что очень скоро стала понятной даже в идеологических кабинетах партии. Почти всем ленинградским пригородам вернули их исторические названия, но ущерб, нанесенный паркам такими топонимическими экзерсисами, все-таки сказался на их судьбах. Процесс сохранности был надолго прерван, а реставрации – затянулся.
Однако какими бы искусственными ни выглядели новые названия петербургских пригородов и каким бы коротким ни был период существования этих имен, забывать их нельзя. Это история. А забвение истории, как правило, ведет к клиническому исходу. Если не к физическому, то – к нравственному.
Гатчина
…1703. Впервые в письменных источниках Гатчина упоминается в 1499 году. В Новгородской писцовой книге она значится как село
1712. После побед, одержанных в начале Северной войны, мыза Хотчино привлекла внимание Петра I. В 1712 году он дарит ее своей любимой сестре Наталье Алексеевне. Видимо, к этому времени старинный топоним Хотчино превращается в
С Павлом связан и основной блок легенд Гатчинского парка. Во-первых, это легенды о Колонне и Павильоне Орла. В свое время беломраморную колонну Екатерина II подарила Григорию Орлову. Ее изготовили в Петербурге, перевезли в Гатчину и установили на искусственном холме в Английском саду. Скорее всего, первоначально колонна обозначала границу сада, а мраморное изваяние орла на ее вершине было не более чем данью признательности владельцу Гатчины, в фамильный герб которого входило изображение этого крылатого хищника. Да и сама фамилия екатерининского фаворита говорит в пользу этой версии.
Колонна находилась в начале длинной просеки, ведущей к Белому озеру. Уже при Павле Петровиче перспективу этой просеки замкнули Павильоном, колоннаду которого, вероятно, следуя строгим правилам композиционного единства, тоже увенчали мраморным изображением орла. Возможно, это и дало повод объединить эти постройки во времени и закрепить в народной памяти романтической легендой. Будто бы однажды во время охоты в парке Павел счастливым выстрелом сразил высоко парящего орла, и в память об этой царской охоте на месте падения орла возвели Колонну, а там, откуда прогремел выстрел, – Павильон.
С Павлом I связаны и легенды о другом знаменитом сооружении Гатчинского парка – Гроте «Эхо» на берегу Серебряного озера. Первые воспоминания о Гроте относятся еще ко времени, когда Гатчиной владел Григорий Орлов. Декоративный парковый павильон на самом деле представляет собой выход из подземного хода, который был сооружен им между собственным домом и озером, чтобы иметь возможность скрыться в случае неожиданной опасности.
Со временем эта функция подземного хода была забыта, а о самом Гроте начали говорить как об уникальном акустическом сооружении, насладиться эффектами которого специально приезжали из Петербурга. Рассказывают, что если вы произнесете какую-нибудь фразу, «она сейчас же бесследно пропадет, но секунд через сорок фраза, обежав по разным подземным извилинам лабиринта, вдруг, когда вы уже совсем позабыли о ней, огласится и повторится с необъяснимой ясностью и чистотой каким-то замогильным басовым голосом». Вот почему за Гротом закрепилось название «Эхо».
Известно, что Павел Петрович хорошо знал о подземном ходе. Более того, он будто бы велел соединить его с потайным выходом из своей спальни. Говорят, иногда во время многолюдных приемов во дворце Павел любил преподнести гостям неожиданный сюрприз. Он незаметно для всех исчезал из Тронного зала, и через какое-то время его можно было обнаружить прогуливающимся на берегу Серебряного озера.
С именем Павла I связана и современная легенда. Согласно ей, если подойти к гроту «Эхо» и произнести одно слово: «Павел!», из темноты раздастся зловещее: «Умер». Есть, правда, и другой вариант легенды, которая утверждает, что если, находясь в гроте, спросить: «Кто здесь правил?», то можно услышать хорошо зарифмованный ритмический ответ: «Павел, Павел».
