постарше (никто иной, как Власорук). Оба внимательно разглядывали вытащенного из полыньи человека.
— Смотри, как зубами от страха клацает, — заметил Быстроног. — Словно вурдёныш оголодавший.
— Дурень ты, — возразил товарищ. — Он от холода клацает, а не от страха. На нём шерсти почти нет никакой, а мороз добрый сегодня.
— Надо бы скорее тащить его, а то чего хорошего помрёт от простуды, и зря мы получается, надрывались.
Человек молчал. Теперь он молчал от страха, а не от холода. Угораздило же спастись из реки, чтобы к вурдам на ужин попасть. Вот уж если не везёт, так не везёт. Слыхал он, будто в городе объявились лесные зверюги, что людей не трогают, а служат какому-то там колдуну, для его тёмных треб. Видимо, лишённые свежей добычи в городе, вурды, тайком от властей, промышляли на реке. И то сказать, какой с них спрос, если ему и так судьбой уготовано было помереть.
Там, откуда он родом, тонущих людей вообще не спасали — не позволял обычай. Окажись в воде хоть лучший друг, хоть единственное дитя на глазах у матери — всё равно не спасали. Помощь была столь редким явлением, что о подобных проступках вспоминали потом годами, а спасателей вместе со спасёнными непременно изгоняли из деревень. Ибо считалось, что спасать утопленников, означало лишать богов их законной жертвы, которую те взимали через посредничество духов реки или озера. Так что если каким-то чудом кто и сам умудрялся выбраться из воды, его до конца дней сторонились, как человека живущего не по праву, живущего с печатью смерти. Впрочем, тонуть добровольно всё равно никто не желал — брыкались до последнего, под тяжёлыми взглядами, оказавшихся поблизости соседей или родичей.
Здесь, в Мещере, обычаи малость отличались, людей на погибель не оставляли. Но в судьбу верили, а потому мохнатых вряд ли обвинят в тяжком грехе, если они, скажем, и слопают утопленника.
Тем временем, вурды приподняли ошалевшего человека под руки и потащили по льду.
— Тяжелый какой, — проворчал Власорук, перехватывая ношу поудобнее. — Намок бедолага, дальше некуда.
Быстроног же, словно делясь радостью, говорил на ходу человеку:
— Долгонько мы поджидали, когда тонуть кто-нибудь будет. Здесь всегда кто-нибудь тонет. Лёд тонкий, только в сильный мороз полынью схватывает. Течение такое, что не растёт лёд. А может родники тому виной, не знаю. Но каждый год, считай, душ по пять — шесть, уходит. В небеса отправляются. Долго выведывали мы место такое, полезное. Один горожанин в корчме рассказал. Ждали, ждали, вот и дождались.
Спасённый уже ничего не слышал. Холод отобрал последние силы, и он провалился в беспамятство.
Приятели упорно тащили замерзающего человека к берегу. Это было не легко. Скоро они перестали отпускать шутки, а только пыхтели, особенно когда пришлось поднимать закоченевшее тело по крутизне Лысого Холма. Склон обледенел и даже босые вурдовы ноги, вооружённые превосходными когтями, часто проскальзывали.
Сокола разбудила возня в сенях. Проклиная (условно, конечно) всё на свете, он едва успел подняться, как его подопечные втащили в комнату обмороженного человека. С одежды утопленника уже не текло. Вода частью изошла дорогой, частью схватилась, обернувшись наледью.
Свалив груз к ногам хозяина, вурды смотрели на него, ожидая похвалы, словно ручные белки наградного орешка за исполнение перед зеваками в скоморошьем представлении какой-нибудь хитрой проделки.
Сокол на них даже не взглянул — человек едва дышал, ему требовалась срочная помощь. И потому, вместо награды, чародей разогнал вурдов с поручениями. Принести и согреть воды, достать необходимые травы и мази. Спасённого раздели. Подстелив шкуру, уложили на пол. Сокол принялся за дело, и скоро вместе с розовым цветом кожи, к человеку стала возвращаться жизнь.
Вурды отошли в сторонку. Наблюдая за действиями хозяина и состоянием гостя, они неспешно беседовали.
— Как думаешь, зачтётся нам такое спасение? — осторожно спросил Быстроног.
— Сомневаюсь, — пожал плечами Власорук. — Его Сокол с того света вытащил, мы из воды только. Так что не знаю. Надо бы поискать что-то более надёжное.
— Эх, век будем по миру скитаться, век наказа не выполним, — вздохнул Быстроног.
Решив, наконец, что сделал всё возможное, чародей с помощью вурдов переложил человека на лавку и укутал шкурами. Теперь оставалось лишь ждать, когда спасённый сам справится с простудой. Или не справится.
Глава четвёртая
Митрополия
Легко было Соколу сказать — «выследи монахов». А как их тут выследишь, если они по корчмам не шастают, пьяные разговоры не ведут, на девок если и глядят, то украдкой. Залезть на дерево, напротив митрополичьего двора и наблюдать? Так ведь нет вокруг Успенского собора высоких деревьев, одни лишь башни кремлёвские. А на них не залезешь, мигом за ноги стащат и в пыточные подвалы уволокут. Да и в кремль просто так не попасть, по большому делу только. Не каждый день такие справы у купеческого помощника возникают. Правда, если уж попадал Рыжий за стену, то глядел в оба глаза. Пару раз самого митрополита видел, Феогноста. А вот викария не довелось. Скрытен вражина. Прячется где-то, на людях не появляется, служб не проводит. А время идёт. Чародей сказал, мол, нужно набраться терпения. Ему-то хорошо говорить, ему век долгий отпущен — может и подождать. А Рыжему вся эта Москва уже вот где сидит.
Действительно, ну что за страна?… Рыбные ловы, бобровые гоны, бортные ухожья, лесные и луговые угодья… здесь, на Москве это почему-то князьям принадлежит, либо их слугам — боярам да наместникам, а народ вынуждают платить и за охоту, и за косьбу, и даже за сбор мёда. И оружие простому люду иметь не полагается. За этим особо строго следят. Не страна, а зверинец какой-то.
Рыжий в сердцах ругнулся, подозвал служанку и заказал ещё пива. Корчма постепенно наполнялась людьми. Большей частью теми, кто работал неподалёку в княжеских кузнях, а также ремесленниками, да водовозами, что забегали пропустить кружку-другую и согреться. Мороз на исходе зимы крепкий стоит.
Ближе к вечеру подтянутся сюда мелкие купцы да кмети московского тысяцкого Вельяминова. Тогда места свободного за столами вовсе не станет, народу битком набьётся.
Чем хорошо заведение на Старой Владимирской дороге, так это дешёвым пивом и многолюдностью. Богатый и знатный горожанин сюда не пожалует, а между тем, все разговоры вокруг власти вращаются. Вот он кремль-то, рядом, и каждый из посетителей с ним, так или иначе, связан. Кто воду возит, а кто и у самого тысяцкого за лошадьми навоз убирает. А больше всего Рыжему пришлось по душе, что можно сидеть здесь сколь угодно долго, и никто не обратит на тебя внимания. Среди господ так не посидишь, разговоры не послушаешь.
Правда, толку от тех разговоров пока выходило негусто. Здешний народ и слыхом не слыхивал ни о каких воинах церкви. Но всякие иные новости узнать получалось. А, кроме того, столпотворение не мешало Рыжему думать.
Вот уже третий месяц он живет в Москве, изображая из себя купеческого помощника. Понятно, что для отвода глаз Рыжему пришлось и поработать на Чуная, по рядам побродить, по валовым торговцам. Но, как только в том возникала надобность, купец отпускал парня. Он не догадывался, что нужно помощнику, но, выполняя просьбу Сокола, всячески ему помогал. Именно благодаря Чунаю, Рыжий время от времени попадал в кремль, в вельможные дома, а как-то раз, даже у Вельяминовых грамоту справлял. Но что с того корысти? Зря он проторчал здесь всю зиму.
Ну, то есть не совсем зря. Обзавёлся знакомствами в самых московских низах. Князья даже не подозревали, сколько у них на посаде проживает разбойников, воров, мошенников и прочих лиходеев. Эх, не был бы Рыжий на княжьей службе, таких бы дел на Москве навёл — половина боярской думы слезами умылась бы. Так нет — не моги. О том Сокол особо предупредил, впрочем, он и сам не дурак. И среди простых горожан у Рыжего завелось немало приятелей — стражников, дворовых, ремесленников, вольных слуг. Однако к главной цели своего пребывания, он не приблизился ни на шаг.
