— Таких случаев у нас было много. Известное дело — смерть шпионам! Ну, поехали. Еще надо побывать на Бендовой улице, проверить одну квартиру в Бубенче, допросить этого английского агента…
В два часа ночи я лег спать с твердым намерением уснуть. Фабрика смерти продолжала свою работу. Приезжали автомашины и привозили новых арестованных. В соседних помещениях шли допросы. Слышались крики и стоны неизвестных мне людей. Под такую музыку тяжело засыпать… Если бы не смертельная усталость, я бы долго не уснул, но… есть пределы человеческой выносливости…
Весь народ высыпал на улицу встречать президента Бенеша. Дети, девушки, взрослые и старики, все в праздничных одеждах с флажками в руках.
Жители Праги и раньше отличались особенною наклонностью к разного рода встречам. Всегда в таких случаях вывешивались флаги, жители выходили на главные улицы. Ни пройти, ни проехать. Так было и сегодня.
Капитан Шапиро ругается. Из Смихова нельзя попасть на Бендову улицу.
— Чорт возьми… Как проехать? Опоздаем.
Я смотрел на радостные лица чехов и завидовал им. Действительно, счастливый народ. От войны они пострадали меньше всех. Искренне радуются приезду своего президента.
Мы же, как проклятые, спешим, спешим и спешим.
Зачем? Почему?
Чтобы успеть арестовать, как можно больше, врагов советского правительства.
Европа должна быть коммунистической. Это сделает не компартия, не московские газеты И радио- станции, а мы — чекисты, вернейшие из верных детей «мудрого вождя».
Сегодня 20-е мая. Вечером уезжаем из Праги в Пардубице.
Смершевцы работают во всю: отправляют последние группы арестованных в Управление, грузят чемоданы с награбленными вещами, «заметают за собой следы».
Я все еще не верю, что опасность моего ареста миновала, вернее отдалилась на… неопределенное время.
Наши опер-группы никого из моих друзей не арестовали.
Опер-группа подполковника Шабалина не поймала Власова. Не поймали его и смершовцы Конева. Если бы кто нибудь его поймал, нам было бы это известно.
Власов, бесспорно, у американцев.
23 мая.
Пардубице. Блоки домов около городского парка. Шлагбаумы…
Я спокойно работаю… Проверяю архив Пражского опорного пункта по делам русской эмиграции. Архив был захвачен нами в Праге. Если бы Ефремов был здесь, я дал бы ему по морде… Неужели у вето не было времени уничтожить все эти бумаги, картотеку и фотографии?
Только что порвал свою фотографию.
В 1942 году я должен был регистрироваться у Ефремова. Тогда же я дал ему свою фотографию и притом какую — настоящий белогвардеец. В черной гимнастерке, в фуражке с кокардой!
Порвал я и десятки фотографий знакомых мне людей.
Товарищ Ковальчук, не беспокойтесь, архда в надежных руках.
24 мая.
Сегодня мне помогал младший лейтенант Кузякин.
— Слушай, Коля — оборатился он ко мне, держа в руках какую то бумажку. Тут хорошо сказано… Это заявление какого то русского эмигранта. «Я всегда считал себя русским. В годы кризиса, когда русских не принимали на работу, я ни разу не назвал себя чехом… Молодец, а?
Кузякин — двадцатидвухлетний младший лейтенант-смершовец Он плохо разбирается в сложных и запутанных делах внутренней и внешней политики Советского Союза.
Он искренне радуется, что какой то русский эмигрант в тяжелые минуты жизни не отказался от своей национальности.
В 12 часов ночи меня вызвали к Ковальчуку.
— Войдите — сказал мне адъютант генерала, капитан Черный, показывая на большую белую дверь.
В глубоком кожаном кресле за круглым столом, сидел генерал-лейтенант Ковальчук. Яркий свет настольной лампочки освещал его смеющиеся глаза.
По правую сторону от Ковальчука сидел подполковник Горышев, начальник отдела кадров.
— Садитесь, товарищ переводчик — обратился ко мне Ковальчук своим привычным семейным тоном, выслушав мой рапорт.
— У меня к вам просьба. Переведите мне вот эту статью… — Генерал-лейтенант подал мне в руки чешскую газету с портретоу Гитлера в черной рамке на первой странице.
— Дубень — это какой месяц? — спросил меня подполковник Горышев.
— Апрель.
— Так.
Я начал переводить статью, в траурных выражениях описывающую геройскую гибель Гитлера во время битвы за Берлин. Генерал внимательно слушал.
— Погиб ли Гитлер, или жив до сих пор — для меня большая загадка — заговорил Ковальчук после того, как я закончил перевод.
— Если и погиб, то не в Берлине… Вас, товарищ переводчик, не замучили работой?
— Нет. Меня замучила работа…
— Привыкнете. В свое время и мне не нравилось сидеть по ночам и допрашивать арестованных. Но привычка победила.
Наступило молчание.
— Разрешите идти?
— Да. Спасибо вам!
Я вышел.
Советская контр-разведка ничего не знает о судьбе Гитлера. Остаются следующие вероятности: или Гитлер погиб (но не в Берлине!) или где нибудь скрывается, или… во всяком случае, он не в руках у Советов.
Вообще, все видные деятели гитлеровской Германии предпочли сдаться англо-американцам.
28 мая.
Три дня я разъезжал с заместителем начальника фронтовой разведки по лагерям военнопленных.
На московский парад нужны немецкие знамена и разные другие военные трофеи.
Вчера вечером мы возвратились и доложили начальнику Штаба, полковнику Жукову: немцы никогда не брали с собой в походы боевых знамен, знамена оставались постоянно в штабах запасных батальонов а потому никто из военнопленных и не знает об их судьбе.
Полковник Жуков начал ругать какое то начальство.
— Всегда что нибудь придумают, а ты отчитывайся… Спасибо, вам, можете идти.
30 мая.
В комнате капитана Шапиро было накурено. Вокруг стола сидели смершовцы.
— Выпьем, товарищи — кричал Черноусов.
— За что же выпьем? — спросил Кузякин.
Майор Гречин посмотрел исподлобья на Черноусова.
— Вы, товарищ майор, не сердитесь… Я хочу пить… Европа мне осточертела…
