подозреваю, что ему было трудно открыто заявить мне о своем отказе от нее и что вместо этого был, к моему сожалению, избран путь — сделать для меня невыносимым пребывание на посту вплоть до обусловленного июньского срока. Обычные до тех пор формы делового сношения со мной претерпели в эти дни коренное изменение; из этого я должен был вынести убеждение, что император считал мои услуги не только ненужными, но и нежелательными. Вместо того чтобы с обычной откровенностью дружески сказать мне это, его величество в немилостивой форме побуждал меня к отставке. До сих пор у меня не возникало чувства личной обиды. Я честно готов был помочь императору в устройстве дел согласно его воле. Это мое настроение было нарушено лишь мероприятиями 15, 16 и 17 [марта][94], освобождавшими меня от всякой собственной ответственности за уход со службы, а также внезапностью выселения из квартиры, которое вынудило меня в однодневный срок ликвидировать домашнее хозяйство, создававшееся в течение целой человеческой жизни. Я до настоящего времени так и не узнал с бесспорной достоверностью о подлинной причине разрыва.
Глава восьмая
МОЯ ОТСТАВКА
14 марта утром я запросил, явиться ли мне для личного доклада [императору] в этот или на следующий день, но не получил ответа. Я был намерен доложить императору о беседе, состоявшейся у меня 12-го с Виндгорстом[95], а также о некоторых, сообщениях, поступивших из России. 15 марта около 9 часов утра я был разбужен сообщением, что его величество только что повелел мне сделать в 9½ часов утра доклад в иностранном ведомстве; под этим, по установившемуся обычаю, подразумевалась служебная квартира моего сына[96]. Мы приняли там императора. На мое замечание, что я чуть было не опоздал, так как всего 25 минут тому назад был разбужен приказом его величества, император ответил: «Вот как… А «я отдал распоряжение вчера днем». Впоследствии выяснилось, что он распорядился о назначении доклада только после 10 часов вечера, а вечерней почты из дворца, как правило, не бывает. Я начал свой доклад: «Могу доложить вашему величеству, что Виндгорст вылез из своей берлоги и посетил меня». Император воскликнул: «Но вы, конечно, выбросили его за дверь?» В то время как мой сын вышел из комнаты, я возразил, что, конечно, принял Виндгорста, как в качестве министра принял бы любого депутата, если этого не исключает его поведение, и что я обязан так поступать, когда ко мне обращается депутат. Император заявил, что я должен был предварительно запросить его. Я возражал и настаивал на праве свободно в своем доме принимать посетителей, особенно таких, прием которых является моим служебным долгом или для приема которых у меня есть основание. Император настаивал на своем требовании, добавив, что, как ему известно, визит Виндгорста состоялся при посредничестве банкира Блейхредера: «евреи и иезуиты всегда держатся вместе». Я возразил, что польщен такой точной осведомленностью его величества о происходящем в моем доме; это верно, что Виндгорст обратился к посредничеству Блейхредера, вероятно, из каких-нибудь расчетов, ибо знал, что каждый депутат во всякое время имеет ко мне доступ. Однако выбор посредника исходил от Виндгорста, а не от меня, и совершенно меня не касается. При соотношении сил в новом рейхстаге для меня важно было знать план действий лидера сильнейшей фракции[97], и я был доволен, что последний неожиданно просил принять его. В беседе я констатировал, что Виндгорст намерен поставить невозможные требования (status quo ante 1870) [98]. Выяснение его намерений было моей служебной обязанностью. Если его величество хочет упрекнуть меня по этому поводу, то это равносильно тому, как если бы его величество запретил своему начальнику генерального штаба производить на войне рекогносцировку врага. Я не могу подчиниться такому надзору над частностями и над моей личной жизнью в собственном доме. Но император категорически требовал этого, ответив вопросом: «Даже если приказывает ваш суверен?» Я упорствовал в своем отказе.
О планах Виндгорста император не спрашивал меня, а начал со следующего: «Я больше не получаю никаких докладов от своих министров; мне сказали, что вы запретили им делать мне доклады без вашего разрешения или присутствия и что вы сослались при этом на какой-то старый пожелтевший приказ, который уже совсем забыт».
Я объяснил, что это не так. Приказ от 8 сентября 1852 г., который действует с начала нашей конституционной жизни, необходим для любого министра-президента и требует только, чтобы последнего ставили в известность обо всех важных, принципиально новых предложениях до получения высочайшего решения, так как иначе он не может нести общей ответственности; где имеется министр-президент, там следует руководствоваться содержанием этого приказа. Император утверждал, что такой приказ ограничивает его королевские прерогативы, и потребовал его отмены. Я обратил внимание его величества, что три его предшественника[99] правили, соблюдая этот приказ; с 1862 г. ни разу не понадобилось ссылаться на приказ, так как он всегда соблюдался как нечто само собою разумеющееся. Теперь мне пришлось напомнить о нем для того, чтобы поддержать перед министрами свой авторитет, с которым они не считались. Приказ не ограничивает докладов министров, и уведомление премьер-министра обусловлено только в том случае, если его величеству предлагают
Затем, на основании полученных депеш, я затронул вопрос о визите в Россию, который его величество назначил на лето*[100]. Я возобновил свои возражения по этому поводу и подкрепил их упоминанием о секретных донесениях из Петербурга, присланных графом Гацфельдтом из Лондона; в них содержались неблагоприятные высказывания, якобы сделанные царем о его величестве и о последнем посещении [России] его величеством[101]. Император потребовал, чтобы я прочел ему одно из таких донесений, которое я держал в руках. Я заявил, что не могу на это решиться, так как текст оскорбит его. Император взял документ из моих рук, прочел его и, видимо, был справедливо оскорблен текстом выражений, приписанных царю.
Приписываемые императору Александру [III] мнимыми очевидцами выражения о впечатлении, произведенном на него кузеном во время его последнего визита в Петергоф, действительно были такими неприятными, что я колебался, упоминать ли вообще его величеству обо всем этом донесении. У меня и без того не было уверенности в том, что источники и сведения графа Гацфельдта являются подлинными; подложные документы, подсунутые императору Александру в 1887 г. из Парижа, были с успехом опровергнуты мною. Они побуждали меня подумать о возможном намерении с помощью фальсификации попытаться воздействовать с другой стороны в аналогичном направлении на нашего монарха, чтобы восстановить его против русского родственника и в англо-русских спорных вопросах сделать врагом России, а следовательно, прямо или косвенно союзником Англии. Правда, мы живем уже не в те времена, когда оскорбительные шутки Фридриха Великого превращали императрицу Елизавету и госпожу де Помпадур, т. е. тогдашнюю Францию, в противников Пруссии. Тем не менее я не мог заставить себя зачитать или сообщить своему собственному суверену выражения, приписанные царю. Однако, с другой стороны, мне приходилось считаться с тем, что император, как обычно, охвачен недоверием, не скрываю ли я от него важные депеши, и что наведение им справок не ограничивалось непосредственным обращением ко мне. Император не всегда относился к своим министрам с таким же доверием, как к их подчиненным, и граф Гацфельдт, как полезный и послушный дипломат, иногда пользовался большим доверием, чем его начальник. При встречах в Берлине или Лондоне Гацфельдт легко мог обратиться к его величеству с вопросом, произвели ли на императора впечатление и какое эти поразительные и важные сообщения. Если бы при этом обнаружилось, что я не использовал их, а просто приложил к делу, — а это было бы лучше всего, — император мог бы мысленно или устно упрекнуть меня в том, что я в интересах России утаил от него эти депеши. Именно так было днем позже с военными донесениями одного из консулов. Кроме того, полному умолчанию о донесениях Гацфельдта противоречило мое намерение
