пяти тяжелых лет в Берлине с такой преданностью и предупредительностью, и не менее тяжело было прощаться с людьми из его небольшого, но весьма эффективно работающего офиса, которые неоднократно стонали от моих требований. Однако я смог захватить в Рим только своего личного секретаря. Поэтому мой отдел остался под началом старшего чиновника Рейфегерсте. Все они, включая моего превосходного и здравомыслящего шофера Лемке, выходца из Восточной Пруссии, знали, что я думаю о Третьем рейхе, но держали рот на замке.
Не знаю, кем меня считали в партийных кругах ко времени моего отъезда, возможно, относили к нейтралам. Старые члены партии, работавшие в министерстве иностранных дел, иногда позволяли мне улаживать их проблемы. Более того, существовала небольшая группа статс-секретарей рейха, с которыми я поддерживал отношения. Вероятно, я оказался единственным, кто получил этот пост, даже не являясь членом партии и не оказав ей никаких услуг. Конечно, все это было и преимуществом и недостатком. Всем известно, что я не пользовался никакой поддержкой со стороны Риббентропа, но и последний, в свою очередь, не поддерживался Гитлером, воспринимавшим его как помпезного осла.
Фактически все происходившее напоминало некую игру, целью которой была атака министерства иностранных дел – для того, чтобы выбить оттуда Риббентропа. Особенно настойчиво давил доктор Геббельс. Однако даже старейшие партийные мандарины не смогли добиться смещения Риббентропа. Определенные усилия предпринимали и Геринг, и Гиммлер, но напрасно. Окружавшие Гитлера люди разделяли с ним ответственность за множество совершенных преступлений, и ему приходилось беречь каждого из них, что стало еще одной причиной сползания режима к полному краху.
В своей семье я не всегда говорил о том, какие мрачные мысли владели мной. Я не хотел еще более осложнять жизнь следующих поколений. Наша собственная ноша и личные страдания сами по себе не были приятными, не стоило взваливать все это на остальных.
В Третьем рейхе не осмеливались публиковать списки военных потерь. Газетам полагалось отвергать сообщения о погибших, которые шли вразрез с партийными взглядами. Даже о гибели прославленных военачальников предпочитали умалчивать, чтобы не возбуждать недовольство народа. Любой военный успех, напротив, всячески раздувался и неизменно приписывался «гению фюрера». Но если случались поражения, то сразу же находили ответственного, обычно одного из генералов, которого с шумом смещали.
В глубине души Гитлер ненавидел всех генералов, считая их потенциальной piиce de rйsistance{Часть сопротивления
Все, что я делал за прошедшие четыре с половиной года, с осени 1938 года по апрель 1943-го, я мог бы коротко охарактеризовать как бесплодные попытки или время напрасных надежд. Фактически все шло не так, как мне хотелось бы. Началась война, вскоре она переросла в мировую войну, мы еще дальше отодвинулись от возможности заключения мира с помощью переговоров.
Сделал ли я неправильный выбор, когда решил в 1933 и затем еще раз в 1938 году остаться на службе? Поскольку в конце концов мы не смогли добиться никаких перемен к лучшему, не стоило ли нам, находившимся на службе в министерстве иностранных дел, уйти в отставку, когда Гитлер пришел к власти, или сделать это позже, когда диктатор раскрыл свое истинное лицо? Может, стоило переждать в лоне семьи, чтобы увидеть, в какие цвета окрасится диктатура, и пока беззакония и война сами по себе не прекратятся. По крайней мере, следовало оставаться с чистыми руками.
В нашей школе в Штутгарте у нас было два профессора по имени Штрауб, один преподавал нам Священное Писание, другой анализировал Гете. Первого мы прозвали Бог Страха, второго – Бог Отрицания. Когда я перешел на более высокую ступень, то задал Богу Страха вопрос о предопределении: если Бог всеведущ, тогда он должен предвидеть будущее; следовательно, будущее можно предугадать, тогда как же быть со свободой волеизъявления или с личной ответственностью? Профессор ответил: «Сядьте, Вайцзеккер, и оставьте ваши нелепые мысли».
В то время я был не удовлетворен ответом. А сегодня? Сегодня я вижу, что со всех точек зрения ответ был правильным, сознание должно превалировать над умозрительными причинами.
Людям свойственно судить о действиях других по достигнутым ими успехам. Тот, кому не удалось предотвратить начало войны, кто не положил конец эксцессам и зверствам режима Гитлера, кто оставался в высшем эшелоне и не смог добиться падения Гитлера или сам не направил на него револьвер, даже тот, кто не отдал свои тело и душу приближению победы союзников, рассматривался как соучастник режима. Думающие таким образом не слишком далеки от истины. Они оказались бы правы, если бы их волновал только видимый успех и если все можно было рассматривать как сделку на фондовой бирже. Они оказались бы правы и в том случае, если бы не обращали внимания на то отчаянное положение, в котором мы находились в то время, когда наши молодые люди отдавали жизнь на земле, на море и в воздухе. И когда пожилые люди также отдавали жизнь тому, что считали необходимым, не задумываясь о собственной корысти или выгоде и не прислушиваясь к тем, кто думал иначе и мог судить об их действиях. (Потери фольксштурма – ополчения, усилиями которого в конце 1944 – мае 1945 года во многом держался фронт, – огромны и до сих пор точно не определены. – Ред.)
Когда я покидал Берлин в 1943 году, я мог насчитать единицы очень близких друзей, которые полностью понимали мою деятельность. Вопрос оставался в том, что при той враждебности, с которой я относился к правящим нами лидерам, правилам и мотивам поведения, я был готов всецело отдаваться работе, хотя иногда она казалась абсолютно бессмысленной и конечный результат от меня не всегда зависел. Вопрос не стоял так: «Что нам делать, люди?» Мы знали, что делать, но не могли. Проблема быть неправильно понятым всегда беспокоит представителей дипломатической службы. А для того, кто и сам не знает, что он хочет, мне действительно больше нечего добавить.
В ВАТИКАНЕ (1943 – 1945)
9 февраля 1940 года я единственный раз в жизни посетил встречу министров в рейхсканцелярии. Мое посещение было связано с «назначением полномочного представителя для сохранения национал-социалистской идеологии». На заседании проявились разногласия между министрами Розенбергом, Керлем и Рустом не только по поводу сути и диапазона этой идеологии, но и, в особенности между Розенбергом и Керлем, по вопросам взаимодействия этой идеологии и христианской религии. Доктору Геббельсу удалось сгладить противоречия, сказав, что пока нельзя прийти к согласию по поводу того, чем является идеология национал-социализма, поэтому лучше перейти к практическим вопросам.
Споры между Розенбергом и Керлем на самом деле могли и не возникнуть, поскольку партийная программа Третьего рейха признавала «позитивное христианство» или, по крайней мере, проявляла к нему терпимость, так что христианским церквям не приходилось ничего опасаться. На это, скорее всего, указал и конкордат, столь поспешно заключенный с Римско-католической церковью в 1933 году.
Практически же все обстояло совсем иначе. Сам Гитлер следил, чтобы на церкви открыто не нападали. Однако те меры, что были приняты, едва ли осуществлялись бы без его молчаливого согласия. Мой знакомый слышал, как Гитлер говорил, что одно или два поколения христиан умрут, соблюдая свои обычаи, естественным образом (то есть естественным путем в Германии станет господствовать язычество, лежавшее в основе германского нацизма. – Ред.).
Похожим образом о разрушении католической церкви говорил и Риббентроп, полагая, что ее победит националистическая вера, вера в народный дух. Риббентроп заявлял, что говорил папе, когда тот его принял весной 1940 года, что немцы, которые скоро будут маршировать по дорогам Франции, станут делать это с именем Адольфа Гитлера, а не Христа и Бога на устах. Глава германской полиции (а также главного имперского управления безопасности, в состав которого входили гестапо и СД; с 1943 года министр внутренних дел. – Ред.) Гиммлер однажды сказал моей жене: «Мы не успокоимся, пока не искореним христианство». Из всех трех названных формулировок эта, видимо, была самой простой и ясной.
Против всего этого исполненный благих намерений министр по делам церкви Керль, называвший себя христианином, но не обладавший никаким реальным влиянием, не мог ничего поделать. После встречи с министрами, описанной выше, Керль хотел выпустить декрет о защите религиозной свободы в Германии.
