– Сколько доз препарата существует в готовом виде?
Глинкин отбивал пальцами чечетку по столешнице, и к Кваку вернулся его прежний ужас, когда он увидел, что ногти у Глинкина из прежних ухоженных, покрытых бесцветным лаком, отросли на несколько сантиметров, сделались желтыми и очень острыми. На столешнице красного дерева от легкого прикосновения этих ногтей оставались глубокие следы.
– Около двухсот доз, – ответил Квак и тут же подпрыгнул, потому что Глинкин жутким, совершенно не своим голосом гаркнул:
– А точней?! Меня не устраивает это твое «около»! Я тебе плачу не за «около», а за точную информацию! Потрудись мне отвечать, как положено!
– Ровно двести доз, – испуганно затараторил Квак, – в ампулах по два кубика. Хранятся в цокольном этаже, там, в криохранилище.
– Какая там охрана?
– Один милиционер.
– Вооружен?
– Кажется, д-да.
– Тебя в лицо знает? Требует предъявить пропуск?
– Михаил Петрович, если вы хотите, чтобы я что-то такое сделал, то я вас умоляю, я... – Квак молитвенно сложил руки: ладонь к ладони, как будто собирался прочитать Pater Noster, но договорить не смог.
– Молча-а-а-ть! – яростно завопил Глинкин и неожиданно оттолкнулся руками от края стола, буквально вылетел из кресла, описал в воздухе красивую дугу и медленно (!) приземлился на тот же стол на полусогнутых ногах, сел на корточки, вытянул вперед руки, будто орангутанг, высунул язык, длинный, словно у собаки. Это было настолько противоестественно, настолько противоречило всем законам физики и вообще здравого смысла, что Квак воистину открыл рот. А между тем магнат времени понапрасну не терял, протянул к нему руку, и хотя между ними было около двух метров, рука начала с противным треском удлиняться, словно в ней ломали кость. Квак сделал попытку убежать, но ужас сжал его сердце холодными пальцами, ужас налил свинца в его ноги, резанул по пояснице параличом, и он остался стоять, где стоял, а рука: отвратительная, волосатая, в кожных розоватых растяжках, схватила его за ворот рубашки, сгребла и потащила к себе.
– Бгеэээ, – завопил Квак и обмочился со страха. Глинкин подтащил его к себе вплотную, приподнял над полом (с брюк Квака капало) и уставился на него своими изумрудными, нечеловеческими глазами.
– Знаешь ли ты, Саша, что страх имеет вкус, и у каждого человека он свой. Интересно, какой он у тебя?
Метаморфозы, произошедшие с Глинкиным, были поразительны! Он высунул язык, и тот оказался длинным, словно у жабы, которая, «стреляя» им в две-три длины своего тела, добывает мух и комаров. Язык, изгибаясь в разные стороны, словно безголовая и безглазая змея, облизал лоб Квака, обвил его шею, конвульсивно сжался, чуть не сломав Кваку кадык. Затем, точно хотел показать, на что он, в случае чего, способен, ослабил хватку и вполз обратно в рот своего хозяина. Было решительно непостижимо понять, где он там помещается!
– Твой страх на вкус, словно коровья лепешка, – Глинкин засмеялся так же, как каркает на суку нахальная ворона: громко и противно, – твой страх, как ты сам: мерзкий продажный подлец. Жалкий человечишка! Ты любишь получать от меня денежки за свои доносы, а настоящую работу выполнить боишься?
– Господи, господи, – бормотал Квак, находящийся на грани помешательства. – Отче наш, сущий на небеси...
– Заткнись, на меня твои дешевые наговоры не действуют. Я жил задолго до того парня, который их придумал, – презрительно цыкнул на него Глинкин и разжал кисть. Квак рухнул на пол и лежал, не подавая признаков жизни, лишь правое плечо его чуть поднималось-опускалось, указывая на то, что продажный заместитель директора жив и дышит. Глинкин продолжал сидеть, словно курица на насесте, и смотрел на Квака с тяжелой ненавистью.
– Ладно, хватит ломать комедию. Поднимайся, здесь тебе не гостиница. Вот так-то будет лучше, – удовлетворенно констатировал Михаил Петрович, видя, что Квак пытается медленно встать, держась обеими руками за стул. Наконец ему это удалось, и Квак сел. Он избегал смотреть на своего преобразившегося явно не в лучшую сторону благодетеля, судорожно и неровно дышал, периодически то прижимая правую ладонь к левой половине груди, то, наоборот, левой проверяя пульс на правом запястье.
– Что? Сердечко шалит? Крепчать надо, вот и не будешь в штаны дуть, – насмешливо посоветовал Глинкин и снова по-прежнему закаркал.
– Простите меня ради бо... – Квак, сообразив, что чуть не сболтнул лишнего, осекся.
– Нормально, валяй! – разрешил Глинкин. – Ты хотел сказать «ради Бога»? Так в чем же дело?
– Я подумал... С вами что-то произошло... Вы стали такой, такой...
– Ага, – кивнул Михаил Петрович, – стал. Дальше что?
– Просто я подумал, что вы разозлитесь, если я Бога помяну, – набравшись храбрости, сказал Квак и опасливо втянул голову в плечи.
– Бог, Саша, тебе неведом. Для тебя это просто слово. А всё же скажи, тебе какой Бог ближе: с рогами или без?
– Да что вы, Михаил? С рогами-то – это вовсе и не Бог, это чёрт – с рогами-то, – вновь судорожно сглотнув, произнес Квак.
– Чё-ерт, – нараспев произнес Глинкин, – дурак ты, Квакушка. Бог с рогами в цепях, в Навьей темнице томится, и я, его верный слуга, сделаю всё, чтобы приблизить его свободу. За это награду получу самую высшую, буду вечно жить. Не веришь глазам своим, дурачок? Так посмотри на меня еще раз. Что видишь?
Квак несмело поглядел, встретился с Глинкиным взглядами и, в ужасе закрыв глаза ладонью, простонал:
– Не могу, жжет всего морозом, сердце стынет...
– Как думаешь, просто так это со мной свершилось?
– Н-не знаю.
– Плохой ответ.
– Думаю, не просто так.
– Думаешь, я тебя стану упрашивать, чтобы ты всё сделал, как я тебе велю? А может, я просто убью тебя? – Глинкин раздулся, превратился в шар, костюм на нем затрещал по швам.
Квак задрожал, как маленькая озябшая левретка, лишенная своего стеганого пальтишка.
– Простите, простите меня. Я все сделаю, конечно!
Глинкин на глазах вернулся в прежние свои размеры, ловко перекатился по спине назад, уселся за стол, довольно потер руки.
– Славно, что ты все-таки не совсем кретин. Хотя я не встречал ни одного кретина, который не любил бы свою жалкую, никчемную жизнь. Знал бы столько, сколько теперь знаю я, так не боялся бы. Человек продолжает жить после смерти, умирает лишь тело его, и память ему стирают там, – он ткнул пальцем в небо. Хочешь продолжать жить в своем теле, не стареть, всё помнить и бесконечно наслаждаться, тогда выполнишь службу, которую требуют от нас рогатый бог и его Черная Супруга, великая Мара-Мать, в Смерти Владычица.
– Да, да, – затряс головой Квак, – я всё сделаю, всё.
– Тогда слушай. Мне нужно, чтобы ты временно испортил в криохранилище терморегулятор. Думаю, это несложно. Давай-ка подумаем вместе, как это лучше сделать.
Глава 6
1
