еще задолго до сорок первого года. «Это, – говорила, – не конец еще. Это перед концом такая проверка, вроде репетиции, что ли. А вот уж настанет век следующий, тогда и совсем конец наступит». А мать-то ее и спрашивает, в шутку так, мол: «А кто ж это репетирует?» Вроде бы деревенская баба, а про репетицию чего-то там такое заворачивает. А та ей на полном серьезе и отвечает: «А боги настоящие, которых на Руси еще до Крещения почитали, а потом в чертей разжаловали – это они затеяли». Какое же она тогда имя назвала? – Генерал вытянул губы трубочкой. – Прум-пум-пум, что-то вспомнить не могу. Еще на имя похоже, прости за напоминание, девушки твоей... Марины. Вот, вспомнил! Мара, она сказала. Мара – Черная Богиня. «Мара сейчас много жизней своим серпом срезала, нажрется досыта, – вот как та бабка сказала, – а потом, как народ про эту войну забывать начнет, как начнет байки травить про то, чего на ней и вовсе не было, так Мара снова к нам из-под земли, с того света поднимется, придет, вот уж тогда и случится конец света». А мать ее спрашивает: «Как же узнать, когда это случится?» «А когда радость настоящая в людях пропадет», – ей бабка ответила и ушла, и с того дня мы с ней никогда не виделись, хоть деревня и не больно большая была. Это я к тому рассказываю, что мне в последнее время кажется: нет в людях настоящей радости. Разучились они, мы то есть, жизни радоваться. А что не бoльшая радость, чем сама жизнь? А раз основного нет, то, значит, и не нужно оно, – подвел генерал простой итог, – значит, жди беды. Ладно, Лёша, ты меня не слушай, мне помирать страшно, вот я и несу тут перед тобой всякий бред.
– Да не помрете вы! – запротестовал было Лёша, но генерал поднял руку, показывая, что лишние заверения делать ни к чему: будет, как будет:
– Давай свое лекарство. Хочу верить, что поможет. Долго оно действует, кстати? Когда будет виден результат?
– Сколько действует на людей, точно неизвестно, но когда испытывали на мышах и морских свинках, то лечебный период длился около десяти дней, – честно ответил Лёша и добавил: – Предполагаю, что у людей это займет не больше двух недель. Я вам сделаю введение через капельницу сам, без согласования с персоналом госпиталя, а то все же кругом с амбициями, начнут права качать. Я послезавтра, в среду, улетаю, Петр Никитич, – не глядя в проницательные глаза Войтова, сказал Лёша. – В Москву вернусь как раз через две недели и верю, что застану вас живым и здоровым. Ну как, делаем?
– Валяй, – шутливо разрешил генерал. – Только где же ты капельницу возьмешь?
– Это не проблема...
Лёша вышел из палаты в коридор, нашел дежурную медсестру и сунул ей тысячу рублей. Очень быстро после этого в палате Войтова появился штатив с капельницей и с флаконом физраствора. Лёша прикрыл дверь в палату, перевел дух (от волнения пульс зашкаливал, как во время крутого подъема в гору), из портфеля достал термос-дюар, содержащий одну-единственную, взятую им в криохранилище ампулу «Salvarevitum» и шприц. Надломил ампулу, высосал шприцом её содержимое и прямо через пластик «сделал укол» флакону физраствора. Действовал быстро, словно опасаясь, что сейчас в палату нагрянет медицинская комиссия, случится врачебный обход и его прищучат, обвинят в преступлении... Но никто не вошел, до врачебного обхода было еще часа два, и Алексей попросил Войтова «поиграть» правым кулаком, чтобы на руке вздулись вены.
– Красиво ты всё это делаешь, Лёша, – сжимая-разжимая ладонь, признал генерал, – любо-дорого смотреть.
– Ну что вы, на что тут смотреть? – сопя от волнения, ответил Спиваков, вводя в локтевую вену иглу, а через нее мягкий катетер и регулируя колесиком капельницы частоту поступления лекарства в кровь, – вот и всё, Петр Никитич, поставил.
– Буду верить, что поможет, – улыбнулся этот замечательный старик.
– Уверен, что поможет, – твердо пообещал Лёша. – За час все прокапает, и я капельницу уберу от греха подальше, чтобы врачи не возмущались моим самоуправством.
– Сам не вози, – посоветовал генерал, – снова медсестричку попроси, это ее работа. Посидишь со мной еще перед долгой дорогой? Ты далеко летишь? – внезапно спросил Войтов, и Лёша, не успевший отвести взгляд, понял, что раскрыт. Вздохнул:
– На Камчатку, Петр Никитич. Мне нужно закончить мою работу, довести «Salvarevitum» до ума. Саи искал там мох, из которого, как мы с ним предполагали, можно выделить первочастицу, или частицу Бога. Совершенную клетку, способную разрушать злокачественные образования. Я очень рассчитываю найти там то, что нашел Саи. Ведь он звонил мне оттуда по спутниковому телефону, сказал, что видит целое поле этого растения. Уверен, там что-то от этого поля да осталось. Только я вас прошу – никому.
– Лишнее говоришь, парень. Во мне секреты, как в камере хранения, от которой ключ потерялся. Ну что ж... Отговаривать тебя не стану. Ты ученый, значит, увлечен своей идеей, одержим ею, тебе опасности побоку. Там, кстати, на Камчатке, мишки косолапые водятся, проводника возьми с оружием. В любом случае один не ходи, – посоветовал генерал.
– Так и сделаю, – пообещал Лёша.
– У тебя шофер – очень надежный мужик. Я бы с ним в разведку пошел, – как бы невзначай намекнул Войтов.
Поговорили еще, генерал рассказал несколько интересных шпионских историй из своей богатой биографии. Лёша увлеченно слушал, не перебивал. Когда капельница опустела, Войтова стало клонить в сон, что было им расценено как хороший знак («Сон – лучшее лекарство»), и Спиваков поспешил откланяться.
– Столько дел до моего отлета, в основном сплошная бюрократия и почти ноль науки, – посетовал он.
– Буду ждать твоего возвращения, – сонно пробормотал генерал и повернулся к стене.
– До встречи, Петр Никитич, – Лёша постоял немного у двери, посмотрел на прихрапывающего уже генерала, поймал себя на мысли, что и ему передалось тревожное ощущение Войтова.
«Ерунда, – решил про себя Лёша. – Всё будет хорошо. Надо жить».
И ушел, тихо прикрыв за собой дверь в больничную палату. Он хотел как лучше и действовал лишь из самых чистых побуждений.
Чистые побуждения, имеющие также название «благие намерения», – вещь очень противоречивая. С одной стороны, они, безусловно, похвальны, как высокие и жалостливые порывы души, с другой стороны, благие намерения и лучшие побуждения – суть результат деяний слуг Мары – бесов суеты. Они поражают человека, вызывая в нем столь естественное для развитого интеллекта чувство сострадания, но за благими намерениями действующий из чистых побуждений человек не видит последствий своего «доброго» поступка. Милосердный порыв души зачастую так же обманчив, как любовь с первого взгляда, приносящая порой одни несчастья, самым щадящим из которых будет горькое разочарование.
Воистину, «Не делай добра – не получишь зла», и всякое благое намерение – лишь серый камень, один из многих, которыми вымощена Марина дорога в Навь.
4
Невзор настолько подчинил себе Глинкина, что тот даже говорить стал с кажущимися непривычно странными, старинными оборотами. Несколько раз ему заискивающе намекали: «У вас, Михаил Петрович, речь такая интересная стала, вы большой оригинал». На что Глинкин отмалчивался, а на людях стал надевать очки с дымчатыми стеклами, объясняя это «временными проблемами со зрением». Невзор запретил Глинкину рассказывать о нем даже Кваку и держал сознание магната под постоянным контролем, бодрствуя круглые сутки. Глинкину он поначалу также не давал спать, но вскоре, после нескольких бессонных суток, немолодой уже организм Михаила Петровича взбунтовался: стала пошаливать печень, «закололи» почки, повысилось давление, и Невзор, в своей извечной, злобной манере долго выражавший свое отношение ко всему людскому роду «слабаков», что называется, «со скрипом» согласился:
– Попусту время из жизни выкидывать – вот что такое твой сон, – ворчал Невзор, – да еще в самое наилучшее время, ночью!
– Я ж иначе помру, – оправдывался Глинкин, – кто вас тогда носить станет?
– Дерзлив ты! Не был бы так нужен, я б тебя замучил с большим удовольствием за такие речи, червяк.
– Да не лайтесь вы! – вдруг обозлился Глинкин. – Вы без меня просто воздухом с палкой были.
Он тотчас же сильно пожалел о том, что в гневных своих мыслях высказал колдуну. Вдоль позвоночника
