В лагере содержались не только военные, но и представители самых разнообразных тыловых профессий — лесорубы с далекого Северо-Запада, завербованные рубить французские леса и заготовлять тес для окопов и шпалы; железнодорожники, шахтеры, бригады плотников и каменщиков, строители мостов и шоссейных дорог, кочегары и стрелочники, телефонные монтеры и телефонисты, шоферы для сорока тысяч автомобилей и машинисты для пяти тысяч паровозов, пекари и повара, сапожники и портные, фермеры для работы на полях Франции, врачи и медицинские сестры для лечения больных и раненых. Все, что знала и умела стомиллионная нация, было собрано в этом гигантском лагере. Все молодое и даровитое было здесь, стремясь поскорее принять участие в общем деле, презирая опасности, томясь восторженным любопытством. Джимми глядел на окружающих его людей и чувствовал, что все его сомнения тают, как апрельский снег. Ну, разве можно наблюдать вокруг молодой задор и не поддаться ему? Разве можно было, общаясь с этими веселыми парнями, не заразиться их настроением?
Детские .годы Джимми прошли безрадостно, он не общался с молодежью своей страны — этой живой, крикливой, бесшабашной и буйной порослью демократического мира. Если такие парни чего-нибудь не знали, они этого не стыдились. «Не знаю, и все тут». Но если они что-то не умели, у них был девиз: «Покажите, и я сделаю!» Джимми, никогда не ходившего в школу, ставил в тупик их своеобразный жаргон. Бели один из них кричал другому: «Эй, мозгляк!» — это вовсе не означало презрения, как, наоборот, не означало никаких любовных чувств выражение: «Эй, кисонька!» Если солдат называл офицера «ледышка», он хотел этим сказать не то, что офицер замерз, а что тот корчит из себя аристократа. А если он среди бела дня говорил: «Иди проспись!»,— то этими словами лишь выражал несогласие с собеседником, и только.
Очень часто люди с негодованием набрасывались на Джимми Хиггинса, когда он пытался доказать им разницу между германским народом и его правителями. Такие тонкости не интересовали молодых американских всезнаек! А когда Джимми попрежнему стоял на своем, они говорили, что он дурень, что он «ку-ку», что у него «мозги набекрень»; или многозначительно крутили пальцами у его лба: «у тебя, мол, шарики за ролики зашли», махали руками у него над головой, дескать, «на твоей колокольне летучие мыши летают». Поневоле Джимми замолкал, и тогда они возвращались к своим обычным разговорам, пересыпая их такими перлами: «Есть у тебя бог в животе?», «Кумекаешь?», «Жарь быстрее!», «Ты меня на цугундер не бери!» Потом Джимми сидел и слушал, как они с превеликим подъемом распевали про то, что им предстоит во Франции.
I
В сборном лагере надолго не задерживали: прибытие поезда совпадало с прибытием парохода, который сразу же отправлялся в обратный рейс. Пообедаешь там, может быть переночуешь,— и на пристань! И никакой тебе традиционной «сладкой печали», никаких плачущих матерей и сестриц — их ведь никто не оповещал об отплытии, а дамы, раздававшие на пристани кофе, сэндвичи, сигареты и шоколад, перевидали уже столько тысяч уезжающих солдат, что давно забыли, как и плакать! Казалось, целая нация перекочевывает за океан; на той стороне было уже столько американцев и американского, что скучать по родине не придется.
Джимми Хиггинса привели на посадку ночью. На длинных крытых дебаркадерах, освещенных дуговыми фонарями, свалены были в кучи солдатские мешки, а вокруг стояли их владельцы, дожевывая еду, горланя песни и стараясь поддержать друг в друге бодрое настроение. Затем цепочкой все поднялись по трапу. В кромешной тьме без единого звука судно выскользнуло из широкой гавани в океан. Вся гавань была заминирована и блокирована, открывалась лишь узкая щель, чтобы пропустить суда,—кто знает, в какую минуту подводные лодки могут оказаться у берегов Америки!
Когда настало утро, караван уже находился в открытом океане среди величественных зеленых валов, а Джимми Хиггинс лежал внизу на узенькой койке, проклиная судьбу, которая завлекла его сюда, и чудовище Милитаризм, захватившее его в свои лапы. У военных медиков имелась вакцина против оспы и вакцина против тифа, но ничего против морской болезни, и первые четыре дня путешествия Джимми просто мечтал о том, чтобы на них наскочила подводная лодка и разом прикончила бы его мучения.
Потом Джимми все-таки вылез на палубу, хотя надо сказать, что как пропагандист идей социализма он выглядел довольно непрезентабельно. Хотелось лишь одного — прилечь где-нибудь в углу на солнышке, откуда не было бы видно атлантических волн, при одной мысли о которых его прямо-таки выворачивало наизнанку. Но мало-помалу ноги снова стали слушаться его, он поел — и при этом его не вырвало — и даже осмелился выглянуть за борт. Он увидел весь караван — крейсеры с фантастически размалеванными в целях маскировки бортами, шедшие на всех парах этаким гигантским треугольником — два впереди, два по бокам транспортов и один сзади. Все двадцать четыре часа в сутки работали наблюдательные посты, трудились сигнальщики и гелиографисты, постукивал радиотелеграф, предупреждая о тайных передвижениях врага. До сих пор подводные лодки не потопили еще ни одного транспорта, хотя попытки