если удастся держать эти классы в повиновении.
Рядом с ним сидел полковник Най — прямая противоположность Гаддису. Най был раньше наемным воякой в Мексике и Центральной Америке; позднее он преуспел в качестве начальника одной из банд кондотьеров, организованных перед войной крупными американскими корпорациями для подавления рабочих забастовок. Он командовал частной армией в пять тысяч человек — пехоты и конников, с артиллерией, носившей в Америке официальное название: «Сыскное агентство Смитерс». Во время одной крупной шахтерской забастовки правительство штата назначило его начальником милиции, и он проявил особое рвение, обстреливая из пулеметов палатки на пустырях, битком набитые женщинами и детьми. Его судил за убийство милицейский военный суд, но оправдал. Это лишило гражданский совет присяжных возможности предать его суду и повесить. Когда началась война, Ная автоматически перевели из милиции штата в армию, и там он успел прослыть весьма дельным офицером и строгим ревнителем дисциплины.
Старший лейтенант Олсен был продавцом в галантерейном магазине, а потом поступил учиться в офицерское училище. Надеясь как-нибудь продвинуться по общественной лестнице, он всегда ждал, что скажет начальство, прежде чем высказать свое мнение. Так же вел себя и капитан Кушинг — добродушный молодой банковский кассир, у которого была миловидная жена, обычно тратившая жалованье мужа за два месяца до того, как он его получит. Свободнее всех разговаривал пятый из присутствующих офицеров — лейтенант Ганнет, ибо он являлся непосредственным начальником Джимми Хиггинса и руководил следствием по его делу. Он уже успел обсудить этот вопрос с прокурором — майором Прентисом и с капитаном Арднером — молодым военным юристом, которому формально надлежало защищать Джимми Хиггинса; и все трое пришли к заключению, что дело серьезное. Пропаганда большевизма в архангельской экспедиции должна быть пресечена в самом зародыше. Джимми Хиггинсу предъявили обвинительный акт за неповиновение и подстрекательство к мятежу. За это полагалась смертная казнь.
II
Джимми сидел на стуле, едва сознавая, что происходит,— ему не давали покоя распухшие пальцы и выкрученные руки. Искорка надежды потухла, и он утратил интерес к судебному заседанию; теперь вся его энергия уходила на то, чтобы терпеть боль. Он отказался отвечать, кто дал ему листовки, и когда к нему приставали с вопросами, только стонал от боли. Он не стал разговаривать с капитаном Арднером, сколько тот ни старался убедить его, что действует в интересах подсудимого. Только два раза Джимми вспылил: один раз, когда майор Гаддис выразил свое возмущение, как это, мол, гражданин великой американской демократии мог связаться с гнусными большевиками, которые устанавливают по всей России власть террора — жгут, убивают, истязают.
— И вы еще смеете говорить об истязаниях? — закричал Джимми, подскакивая на месте.— А вы что, не истязали меня, не рвали меня буквально на части?
Суд был шокирован.
— Истязали? — спросил капитан Кушинг.
— Да еще как! Сколько дней, неделю целую наверно, там, в этом вашем застенке!
Майор Гаддис посмотрел на сержанта Перкинса, который стоял за спиной Джимми, едва удерживаясь, чтобы не ударить подсудимого.
— Что вы на это скажете, сержант?
— Это сплошная ложь, сэр!
— Посмотрите на мои пальцы! — перебил его Джимми.— Они подвешивали меня за них!
— Арестованный буйствовал,— сказал сыщик.— Он чуть не убил рядового Коннора, одного из тюремных надзирателей, так что нам пришлось прибегнуть к строгим мерам.
— Лжете! — закричал Джимми. Но его тут же заставили молчать, и громоздкая военная машина пошла молоть дальше. Каждый из судей понимал, что, если слово тюремщика перестанет быть более авторитетным, чем слово арестанта, если слову преданного и проверенного служаки предпочтут слово предателя и заговорщика, открыто симпатизирующего врагу, это повлечет за собой развал дисциплины.
Затем председатель спросил, понимает ли обвиняемый, что ему грозит смертная казнь. Не получив ответа, он объяснил обвиняемому, что суд будет вынужден применить эту высшую меру наказания, если тот не одумается и не назовет своих единомышленников из числа большевиков, дабы армия могла защитить себя от пропаганды этих убийц. Тут Джимми опять вспыхнул, однако не так уже бешено, а скорее с горькой иронией:
— По-вашему, они убийцы? А вы сами разве не собираетесь убить меня?
— Мы выполняем закон,— отвечало правосудие.
— Вы делаете то, что считаете законным; и они делают то, что по-ихнему законно. Вы убиваете непокорных, и они тоже. Чем они хуже вас?
— Они убивают всех образованных, послушных закону людей в России,— злобно изрек майор Гаддис.
— Вы хотите сказать: всех богатых! — поправил его Джимми.— Большевики заставляют богатых подчиняться своим законам, они дают им эту возможность, так же как и всем остальным людям, а если те не подчиняются, их убивают; убивают без счета, сколько нужно, чтобы другим было неповадно. А вы разве не делаете то же самое с бедняками? Будто я не видел, что вы творите при каждой забастовке! Спросите полковника Ная, вот он тут сидит! Не он ли сказал: «К дьяволу habeas corpus [35], они получат ее post mortem»?[36]
Полковник Най густо покраснел — он не знал, что его слава следовала за ним от самого Колорадо до Полярного круга. Суд поспешил взять его под свою защиту:
— У нас здесь не социалистический диспут. Подсудимый доказал, что он неисправим и дерзок, суд не видит никаких оснований для снисхождения к нему.
Итак, Джимми был признан виновным в предъявленном ему обвинении и приговорен к двадцати годам тюрьмы — право, очень мягкий приговор, учитывая обстоятельства! В Нью-Йорке в это самое время судили пятерых русских евреев, почти детей, среди них одну девушку, за точно такое же преступление, какое совершил Джимми: за распространение среди американских войск листовок с призывом прекратить убийства русских социалистов. Этих детей приговорили к двадцати годам тюрьмы, и один из них вскоре после ареста умер — его товарищи клятвенно заявили, что он скончался от пыток, которым подвергли его федеральные сыщики.
III
И вот Джимми Хиггинса водворили обратно в тюрьму. Майор Гаддис, который был действительно справедливым человеком, обожествлявшим закон и порядок, строжайше запретил подвешивать арестанта за пальцы. Разумеется, было бы желательно выяснить, кто напечатал большевистские листовки, но для того, чтобы получить у арестанта признание, его можно подвергать лишь тем наказаниям, которые официально разрешены военными властями.
Итак, Джимми снова очутился в застенке, и на восемь часов каждый день его приковывали цепью за руки к железному кольцу в стене, так что его ноги едва доставали до полу; и в этом положении он висел и проверял свою совесть. Такому испытанию подвергались тогда многие солдаты в дисциплинарных бараках в Ливенвортской тюрьме. Надо сказать, что совесть Джимми оказалась не столь твердой, как можно было ожидать. У него бывали приступы откровенной жалости к себе, приступы отчаянных, мучительных сомнений. Он вовсе не желал показывать свою слабость тюремщикам, но они наблюдали за ним через дверной глазок, придуманный царем для этой цели. Глазок можно было закрывать, когда заключенный вопил под пыткой, и незаметно открывать, когда тюремщику заблагорассудится.
Благодаря этому приспособлению Перкинс подслушал рыдания Джимми и его разговоры с самим собой и
