труднее.
Как бы то ни было, Эррио стоял за мир. Он хотел эвакуировать войска из Рура и вместе с тем найти надежный путь для того, чтобы Германия платила свои долги и оставалась разоруженной, как она обязалась. Он приехал в Лондон со своим штабом. Состоялся ряд совещаний с Рамсеем Макдональдом и его сотрудниками; государственные деятели сновали взад и вперед между Лондоном, Парижем и Берлином, и чувствовалось, что замышляются великие дела. Об этом писал Рик, который возлагал на эти замыслы большие надежды. Раз будет обеспечен мир, появится возможность думать о постепенном переходе от системы частной промышленности к такой, при которой конечной целью является общественное благо. Рик написал статью на эту тему, звучавшую очень «радикально», в американском, а не во французском смысле этого слова. Ланни полагал, что эта статья понравится его красному дяде, но, увы, по видимому, никто и ничто не могло понравиться дяде, за исключением самого дяди. Прочитав статью, он сказал: — Да, как же, тигр согласится, чтобы у него вырывали зубы, по одному в год, а вырывать будут овцы.
На Лондонской конференции решено было предоставить разрешение всего комплекса вопросов Лиге наций. Все поняли, наконец, что отдельные нации не могут справиться с такими проблемами, а Антанта не выдержит напряжения, вызываемого неудачными попытками. Пусть все народы договорятся между собой не посягать на чужую территорию; если какое-нибудь государство нарушит это обязательство, пусть все объединятся, чтобы покарать нарушителя договоров. Пятая сессия Лиги наций была назначена на сентябрь, и Рик собирался поехать в Женеву, чтобы посылать оттуда корреспонденции в свою газету. Ланни, узнав об этом, стал вспоминать, как чудесно он провел время с Мари в Женеве три года тому назад. Почему бы им не поехать туда снова? Увы, из-за страшной, непоправимой вещи, именуемой «скандалом», Мари не могла ехать в Женеву; она даже не была уверена, что может гостить в Бьенвеню. Ланни пытался спорить, но толку было мало; не было никакой надежды поколебать светский кодекс Франции.
Ассамблея Лиги наций оказалась крупнейшим международным собранием, которое видел Ланни после Парижской мирной конференции. Здесь были дипломаты пятидесяти стран, и многих из них воодушевляла вера в то, что им удастся, наконец, сделать что-нибудь для всеобщего мира. Были журналисты, и многие из них носились с мыслью, что предстоят великие события и что мир увенчает их имена славою. Были пропагандисты, избравшие ассамблею как трибуну, с которой они обратятся к миру. Были люди, которые надеялись, что причиненная им несправедливость будет исправлена, люди, волнуемые напрасными надеждами. Были наблюдатели, искатели курьезов, туристы, предпочитавшие глазеть на живых государственных деятелей, чем на статуи умерших. Старый город часовщиков и менял кишел людьми.
Здешние корреспонденты были все та же «старая братия». Ланни и Рик встречали их из года в год. Сан-Ремо, Спа, Лондон, Париж, Брюссель, Канны, Генуя, Рапалло, Лозанна — перебирать эти названия было все равно, что перечислять королей Англии, которых зубрил в школе Рик, или президентов Соединенных Штатов, которых так никогда и не вызубрил Ланни. Журналисты вспоминали, где они побывали, каких политических деятелей они интервьюировали и даже какие вкусные блюда они ели; они перебирали события прошлых лет: что сказал такой-то, как напился пьяным такой-то, с какой девушкой путался тот или другой. Ланни убедился, что его римские приключения придали ему вес. О нем писали в газетах, и он не был уже никому не известным юнцом. Можно было не соглашаться с его идеями, но идеи у него были, и он отважно за них постоял, поэтому к нему относились с уважением.
Ланни, со своей стороны, никогда не уставал слушать людей, которые разъезжали по всему свету и могли рассказать что-то новое при каждой встрече. Он с наивным почтением воспринимал их мудрость; он радостно впитывал ее и изумлялся, когда мудрость одного противоречила мудрости другого.
Рик увлекался Рамсеем Макдональдом; он писал для читателей, для которых лейбористский премьер был провозвестником нового, преобразователем английской политической жизни. Ланни принял на веру оценку Рика и был очень смущен, когда корреспондент одной из консервативных газет сказал ему, что он знает Рамсея много лет и может сравнить его с детским воздушным шаром; Рамсей изрекает красивые фразы, ни в какой мере не соответствующие действительности, — ему достаточно, что эти фразы вызывают аплодисменты.
Представители держав трудились над так называемым «Женевским протоколом». Инициатором его была Франция, а целью ее было уйти из Рурской области, не слишком явно признав свой провал. Робби писал сыну, что Марианна схватила быка за хвост — неудобное положение для дамы; надо было гарантировать ей, что бык не слишком быстро обернется к ней рогами, если она выпустит хвост. Согласно протоколу все державы обязывались применять санкции к той стране, которая нападет на соседа. Это была новая попытка исправить положение, на которое жаловался Клемансо, говоривший, что немцев в Европе на двадцать миллионов больше, чем следовало бы. Старый тигр, кстати, был еще жив, он жил в маленьком имении на Вандейском побережье; время от времени к нему являлся какой-нибудь журналист, просто чтобы послушать, как он рычит и поносит государственных деятелей, разрушающих завоеванную с таким трудом безопасность его отечества.
Когда Ланни уставал от речей государственных деятелей, от их споров о санкциях и об определении агрессора, он развлекался поисками частных художественных собраний. Среди его женевских знакомых был некто Сидней Армстронг, который три года назад ввел его и Рика в круги Лиги наций. Молодой американец пошел в гору и теперь был видной чиновной фигурой, причем очень гордился работой, выпавшей на его долю в эти дни исторического кризиса. Он был знаком с одним женевским адвокатом, любителем живописи, и, угостив этого адвоката хорошим завтраком, Ланни получил у него сведения о некоторых владельцах ценных произведений искусства. Обычно было достаточно любезной записочки, чтобы открыть доступ к одной из этих коллекций, а там уж можно было и позондировать почву насчет продажи — дело привычное!
Перед отъездом из Женевы Ланни мог уже послать Золтану целый список, а вернувшись домой, он обогатит свою картотеку и разошлет новые описания и — фотоснимки возможным заказчикам.
За день до отъезда из Женевы у Ланни было маленькое приключение. У Армстронга была секретарша, американка, на год или два старше Ланни. Мисс Слоан была спокойная и скромная девушка, очень образованная, с утонченными манерами, — словом, именно такая, какой полагается быть секретарю. Но, кроме того, у нее были качества, не столь необходимые для ее профессии: она была стройна и грациозна, обладала нежными карими глазами и пушистыми каштановыми волосами и носила свитер из мягкой белой шерсти, плотно облегавший се фигуру. Когда Ланни стал расспрашивать о женевцах — знатоках искусства, мисс Слоан отыскала их адреса, и Армстронг заметил, что мисс Слоан знает обо всем лучше его, да и вообще, что бы он делал без нее? Мисс Слоан, разумеется, покраснела как мак, и Ланни решил, что она очень милая девушка.
Перед отъездом он посетил Армстронга, чтобы поблагодарить его и попрощаться. Армстронга ждали с минуты на минуту, и Ланни сидел в его кабинете, а так как там же сидела и мисс Слоан, он рассказал ей об удачных результатах своих поисков. Оказалось, что она прекрасно знает женевский Музей изящных искусств; но она думала, что все значительные произведения искусства сосредоточены в музеях. Для нее было новостью, что большое число их находится в руках частных владельцев. Покупка и продажа их казалась ей крайне увлекательным занятием.
Она как раз собиралась пойти завтракать. Случайно ли, нет ли, Ланни покинул здание Лиги наций почти в ту же минуту. Понятно, что он спросил, не идет ли она завтракать и затем — не может ли он пригласить ее; и понятно, что она была удивлена и колебалась. Ланни сказал: — Почему же нет? — Причин для отказа она не нашла, и они поехали завтракать вместе. Ланни повез ее в дорогой ресторан, где, как он знал, подавали по всем правилам искусства. Конечно, это отнимет время и, того и гляди, отвлечет мысли секретарши от ее прямых обязанностей; Ланни, который сам был секретарем шесть месяцев, не должен был бы так поступать.
Мисс Слоан слышала о его злоключениях в Италии. Но было ли ей известно о его спутнице? Во всяком случае, она ни словом о ней не упомянула. Она сказала, что из всех, кто приезжает в Женеву, итальянцам в наименьшей степени свойственен дух интернационализма; фашисты же просто невыносимы.
Вообще они довольно хорошо понимали друг друга. Заговорили о Матеотти, и ему не пришлось оправдывать свое поведение: она нашла, что иначе он и не мог поступить. Оказалось, что в глазах этой хорошенькой девушки он предстал в ореоле героя, а это, разумеется, приятное ощущение для мужчины, все
