Поразительные вещи происходили в душе этой восемнадцатилетней девушки; мать была ошеломлена, она словно сейчас только проснулась и обнаружила, что совсем не знает собственной дочери. Гордая Эстер не могла сдержать слез.
— Как ты могла так поступить со мной!
Девушка ответила: — Вот видишь, мамочка, ты делаешь так, что совершенно невозможно быть с тобой искренней.
— Что именно я делаю? — спросила мать, ибо копание в своей душе и постоянная самопроверка — черта, присущая всем пуританам.
— Ты такая строгая, — пояснила дочь. — Ты всегда знаешь точно, что хорошо для каждого, но ведь люди могут совершенно не хотеть этого. Когда я услышала, как Ганси играет на скрипке, я сразу поняла, чего я хочу, но я знала также, что если я тебе скажу — ты будешь мучиться и меня замучишь; ведь когда я что-нибудь решу, это так же твердо, как и у тебя; зачем же я буду доставлять тебе страдание, раз это не поможет ни тебе, ни мне? — Бесс говорила с жаром, у нее слишком много накопилось в душе.
— Ведь ты даже не знаешь его! — воскликнула мать.
— Если бы ты понимала музыку, мамочка, ты бы поняла, что я отлично его знаю.
— Но ведь это же романтический вздор!
— Мамочка, ты как человек на очной ставке: он выдает себя, не сознавая, что говорит. Ты заявляешь, что не веришь в музыку, как средство общения. Ты можешь с таким же успехом сказать, что двое людей, говорящих по-китайски, не могут общаться между собой. Если ты — их не понимаешь, то это еще не значит, что и они не понимают друг друга.
И еще сказала дочь пуритан: — Я думаю, среди публики было, по крайней мере, несколько сот женщин, воображавших, что они влюблены в твоего скрипача!
— Конечно, — ответствовала внучка пуритан, — они и были влюблены. Но получит его только одна, и я — эта счастливица!
В конце концов пришли к компромиссному решению. Эстер готова была любой ценой купить отсрочку; она надеялась, наперекор рассудку, что дитя одумается. Она упрашивала ее отложить свадьбу на четыре года и сначала окончить колледж; затем сократила этот срок до года. И, наконец, согласилась на шесть месяцев.
Бесс сказала: — Ты жалуешься, что я не знаю Ганси. Хорошо, я откладываю свое счастье еще на шесть месяцев, но зато я, конечно, имею право свободно встречаться с моим женихом, как со всяким другим приличным молодым человеком.
Против этого трудно было спорить. Без сомнения, светской обязанностью Эстер было пригласить молодых Робинов в Ньюкасл; этого желал и Робби, он даже мог настаивать на этом по деловым соображениям. Но в ту самую минуту, как Эстер согласилась на эту уступку, она отдала себя во власть ее неминуемых последствий.
Когда светская женщина, принадлежащая к лучшему обществу, приглашает кого-нибудь к себе погостить, гость становится в некотором роде «особой», и престиж хозяйки требует, чтобы общество соответственно относилось к нему. Таким образом, Эстер предстояло выдвинуть этих двух иностранцев. Ну что ж, Ганси — знаменитость, озаренная блеском своего выступления в Нью-Йорке. Если взяться умело, нью-йоркские газетные рецензии будут перепечатаны в ньюкаслской «Кроникл», и все в городе будут сгорать от любопытства. Ганси даст концерт, и Бэдды будут блистать на нем в роли покровителей искусства. Да, надо уметь делать из несчастья добродетель!
Ганси с радостью согласился дать благотворительный концерт в большом зале Ньюкаслского клуба. Зал был набит до отказа, люди платили за то, чтобы сидеть на складных стульях под окнами, за то, чтобы слушать стоя.
Публика аплодировала без конца, и Ганси несколько раз играл на бис.
Результаты этого дебюта оказались чрезвычайно забавными; Ланни собрал сведения из разных источников и составил себе ясную картину. Оказалось, что его мачеха пала жертвой начатой ею же самой кампании — или, быть может, всепокоряющей силы гения, которого она решила выдвинуть. Прежде всего выяснилось, что совсем не так просто иметь в доме гения. Ганси спросил очень робко, можно ли ему упражняться дома, причем, со свойственной ему необычайной деликатностью, он добавил, что и помышлять об этом не посмеет, если это может кого-нибудь обеспокоить; но» Эстер заявила, что нет, нисколько, пожалуйста! Выяснилось, что он привык работать по шесть-семь часов в день и даже понятия не имеет о том, что такое отдых. Он сказал, что будет играть в своей комнате и закрывать дверь; но, видимо, не полагалось так обращаться с гением, и Эстер ответила: пусть играет в гостиной, где ему может аккомпанировать Фредди или еще кто-нибудь.
И вот каждое утро начинались эти стенания и вопли, эти взвизги и скрежеты, и не только утром — они продолжались всю вторую половину дня, так что дом начинал дрожать от накатывающих волнами звуков. Казалось, живешь на маяке над бурным океаном, но этот бурный океан менялся каждое мгновение, — это была живая человеческая душа. Невозможно было не поддаться этим впечатлениям, хотя бы только впечатлению колоссальной работы — физической работы, умственной работы, духовной работы. Невозможно было устоять перед ее воздействием, привыкнуть к ней, не замечать ее, ибо едва вы успокаивались, как уже применялся новый метод атаки на ваше сознание, — звуки бросались на вас, хватали, трясли. В них были все ангелы неба и все демоны преисподней, кто именно — это зависело от вашего подхода; но так или иначе они не давали вам покоя.
Множество людей жаждало познакомиться с молодым гением, в том числе любители редкостей и охотники за знаменитостями — люди, которые не имели никакого права переступать порог Бэддов и которых необходимо было отшить. Но были и другие, еще более удивлявшие Эстер: люди ее круга, которые почему- то считали, что она должна быть в восторге оттого, что у нее гостит этот еврейский юноша. Ей пришлось устроить в его честь прием и допустить всех допустимых лиц, а они всячески расхваливали его и выражали надежду услышать еще раз.
Робби Бэдд обладал живым чувством юмора, он знал весь город, знал и людей своего круга. Он очень смешно описывал войну, которая разгорелась из-за этих двух залетных птиц или, лучше сказать, этих певчих птиц, — он называл их и так, и этак, смотря по настроению. Старшие из племени Бэддов приходили предостеречь Эстер и его самого насчет угрожающей опасности: как бы в старинной гордой семье из Новой Англии не завелось курчавое потомство. Дедушка Сэмюэл — ему было уже под восемьдесят — послал по этому случаю за сыном и смягчился лишь тогда, когда сын заверил его, что прекрасный пастушок из древней Иудеи — не наглый авантюрист, а сын одного из богатейших людей Германии — дай бог, чтоб у кого-нибудь из Бэддов было столько денег!
Эстер лелеяла наивную надежду, что ей хоть на эти шесть месяцев удастся сохранить планы дочери в секрете, но уже через три дня весь город только и говорил о молодой паре. Ужасно, но что поделаешь! Всякому, кто видел молодую девушку в присутствии ее гения, тотчас все становилось ясно, а тут еще приятельницы Бесс, которые так и впивались глазами в обоих, и приятели Бесс, которым она прежде дарила хоть немного внимания, а теперь никакого. Ньюкасл, конечно, город, но мирок, в котором вращались Бэдды, имел все черты захолустной деревушки, и Ланни по опыту знал, как легко с помощью телефона распространяются всякие сплетни и слухи среди многочисленных знакомых.
Забегали приятельницы Эстер расспросить, что случилось. Светский кодекс давал ей право врать напропалую, а приятельницам — право утверждать, что она врет; они так и делали, употребляя только более вежливое выражение «сочиняет». Они говорили: если она до сих пор не знает, что происходит с ее дочерью, так ей следует узнать; а выйдя от нее, затевали спор, становились на ту или другую сторону и вовлекали в спор весь город. Робби говорил, что на языке дипломатов это называется «пустить пробный шар»: они с Эстер, ни в чем не признаваясь, получили возможность предугадать, как отзовутся их знакомые на готовящееся событие.
Но окончательно Эстер была сражена собственной дочерью: теперь, когда девушке не надо было таиться от матери, ее чувства стали до прискорбности очевидны. Если Ганси упражнялся — ее клещами
