Эмили взяла бланк и прочла:
— Итак? — спросила мать Ирмы, хмуря густые темные брови.
— Что же… — отозвалась Эмили спокойно. — Вам незачем было наводить справки по телеграфу. Я бы сама вам сказала, если бы думала, что это вас интересует.
— Интересует меня? Боже праведный! Вы хотите сказать — вы давно знали, что этот молодчик незаконнорожденный?
— Мы живем в двадцатом веке, Фанни, а не в восемнадцатом. Отец Ланни признал его своим сыном. Мальчик жил в доме отца в Коннектикуте все время, пока Америка воевала.
— Но, Эмили, вы познакомили нас с этим человеком и позволили ему ухаживать за моей дочерью!
— Дорогая моя, вы напрасно волнуетесь. Таких случаев сколько угодно — хотите, я назову имена!
— В роду Вандрингэмов таких случаев не было!
— Может быть, допускаю. Но не будем детьми. Робби Бэдд и Бьюти были, по сути дела, мужем и женой. Он рассказал мне всю историю и просил принять Бьюти под свое крылышко, и я это сделала. Единственная причина, почему они не выполнили обычных формальностей, заключалась в том, что с Бьюти когда-то было написано «ню» — прелестная картина, она хранится у Ланни в кладовой, и он когда-нибудь ее вам покажет. Старик Бэдд невероятный консерватор и ханжа, он грозил лишить Робби наследства, если тот женится на Бьюти, и Бьюти тогда сама не захотела — это только делает ей честь. Я знаю Ланни с детства и как раз недавно имела с ним довольно забавный спор: он придерживается старомодных понятий о чести и не может, видите ли, сделать предложение девушке, которая очень богата.
— А вы не думаете, что его старомодные представления о чести должны были заставить его сказать этой девушке, что он незаконнорожденный?
— Я уверена, Фанни, что ему это и в голову не приходило. Этот дефект нисколько не мешал ему в жизни.
— А он знает?
— Бьюти сказала ему, когда он был еще мальчиком. Он считает, что беды в этом никакой нет, и я тоже так считаю. Я не вижу, какая в этом беда для Ирмы.
— Нет, знаете, я просто поражаюсь, до какой степени вы заразились европейскими взглядами на мораль!
— Дорогая моя, есть старая пословица: «С волками жить — по-волчьи выть». А говорить о морали — значит, забираться в слишком возвышенные сферы. Я думаю, лучше оставаться в пределах данного случая. Робби Бэдд сказал мне, что Ланни получит часть его состояния.
— Благодарю вас за сообщение, но не думаю, чтобы Ирму тревожила эта сторона дела.
— А вы вполне уверены, что ее встревожит то нехорошее слово, которым вы назвали ее молодого друга?
— Не знаю, но надеюсь. Может быть, у меня устаревшие взгляды — восемнадцатый век, как вы говорите — но я все-таки считаю, что мать имеет право вмешиваться в романы своей дочери и что она должна участвовать в решении этих вопросов. — И оскорбленная Миссис Дж. Парамаунт Барнс извлекла свои двести сорок пять фунтов величия из кресла, быстро вынесла их из комнаты и спустила вниз по лестнице к ожидавшему ее лимузину.
Судьбе было угодно, чтобы именно в это время на площадках для поло Ривьеры появился некий Этторе д'Элида, двадцатичетырехлетний герцог, родственник итальянского королевского дома, красивый, точно кумир экрана, высокий, смуглый, с романтическим профилем, ровными белыми зубами и черными, словно лакированными, волосами. Он был крепок, как сталь, ездил верхом, как чорт, и, когда состязания в поло окончились, появился в блестящем мундире, так как был капитаном итальянских воздушных сил. Он знал все насчет Ирмы Барнс, и, когда его представили ей, он не испытал тех сомнений, которые терзали Ланни Бэдда. Он не считал неудобным просить руки богатой девушки, и присутствие зрителей нисколько не мешало его чувствам — он был ошеломлен ее красотой, ее очарованием, одним словом, увлечен до сумасшествия ее tout ensemble[38] — сочетанием достоинства, грации и абсолютной неотразимости. Все это он изложил ей на почти безукоризненном английском языке, и присутствующие при этой сцене почувствовали трепет и волнение.
Это было не ухаживание, а какой-то вихрь. Герцог следовал за ней всюду, где только было возможно, ни на минуту не отходил от нее. Сперва он заявил ей, что она сокровище, затем спохватился и стал, осторожнее выбирая метафоры, твердить ей, что она небесное видение и что он жаждет одного — вечно жить в лучах ее сияния, вечно чувствовать ее присутствие и наслаждаться им. Казалось, он знал все великолепные фразы, когда-либо написанные или спетые для прославления женщины; Ирма слышала их только со сцены, иногда их возносила на особую высоту прекрасная музыка оперы. Вот это любовь, это страсть, это романтика!
Ланни Бэдд получил полную отставку. Его уже не приглашали в «шато» на вершине горы. А сам он ехать не хотел. Он сдался без борьбы; если это то, чего она ищет, ну что же, чем скорее найдет, тем лучше. Все дамы, окружавшие его, погрузились в скорбь; мать укоряла его, но он оставался непоколебим. Нет, пусть Ирма выбирает сама; если она хочет быть итальянской герцогиней, что ж, — это тоже способ поместить свои капиталы. Он желает блестящей паре всего наилучшего. А сам он возвратится к воскресной школе и к музыке и будет по прежнему доволен своей судьбой.
— Но, Ланни, — воскликнула мать, — она же не знает, что это значит — выйти замуж за итальянца? Кто-нибудь должен объяснить ей, как они относятся к женщине и какие у них брачные законы!
— Ну, уж это пусть объясняет ей кто-нибудь другой, — гордо отозвался молодой интеллигент.
— А я была так счастлива, я думала, что ты, наконец, обзаведешься семьей.
— Не огорчайся, дорогая, свет не клином сошелся.
На Ривьере сезон приходил к концу, а в Риме сезон начинался; и вдруг разнесся слух, что Барнсы уезжают в Вечный город. Дело было ясное: она бросалась прямо к нему в объятия. Управляющий заказал самолет и полетел в Рим, снял там палаццо, нанял слуг, и несколько дней спустя все было готово для встречи принцессы и королевы-матери. Предполагалось, что они будут приняты в самых аристократических кругах, представлены королю и королеве, окружены роскошью и славой; а Ланни Бэдду, небезызвестному в Италии антифашистскому агитатору, не разрешено будет даже присутствовать на ее свадьбе.
Антифашистский агитатор отправился во флигель и сказал Рику:
— Ну, старина, можешь писать свою пьесу.
Робби Бэдд приехал в Лондон. У него опять были неприятности с нефтяными промыслами в Аравии; а кроме того, он из себя выходил по поводу сообщений о том, что женевские политиканы, — так называл Робби Лигу наций, — грозят вмешаться в международную торговлю оружием. Они уже давно жевали эту тему, а теперь как будто раскачались и собирались действовать. Если изучить список тех участков земного шара, куда они хотели запретить поставки оружия, то оказывалось, что все это места, населенные темнокожими народами; но у некоторых из этих народов имелось золото, которое было ничуть не темнее всякого иного золота, и Робби Бэдд не видел оснований, почему бы не вести с ними торговлю.
А тут еще Бьюти написала ему, как обернулось дело с Ирмой Барнс, и это, разумеется, крайне расстроило отца Ланни. Он телеграфировал, предлагая приехать на Ривьеру, переговорить с миссис Барнс и попытаться опять наладить отношения; когда дня два спустя он узнал, что дамы бежали в Рим, он предложил поехать туда. У Ланни был крупный разговор с матерью, они ни до чего не договорились и решили, — пусть каждый телеграфирует Робби то, что сочтет нужным. Бьюти написала: «Очень прошу приехать. Твое вмешательство может быть решающим». Ланни написал: «Всегда рад видеть, но не хотел бы вмешательства в личные дела». Получив эти противоречивые телеграммы, Робби решил, что не плохо
